На вершине власти

От этой мысли его охватил озноб, тяжелая серебряная вилка в руке дрогнула, и он поспешно опустил ее на блистающую белизной скатерть, задев тяжелый, кроваво-красного стекла бокал. Он был на грани паники, хотя внешне это никак не проявлялось. Один из прислуживающих за столом, решив, что жест Хомутова означает сигнал к перемене блюд, поспешно схватил его тарелку со стола, и за этим последовало новое озарение:

– Что такое?! – негромко, но внятно осведомился Хомутов.

Слуга понял, что допустил ошибку, но уже было поздно, Хомутов сузил глаза и проговорил, ни к кому конкретно не обращаясь, но он рассчитал верно – среди присутствующих должен был находиться тот, кто ведал обслугой, к нему Хомутов сейчас и адресовался:

– Я вижу, пришла пора сменить персонал! Это должно быть сделано сегодня же, без малейшего промедления.

Он видел, как прыгает тарелка в руках слуги, но ему было не до жалости – сейчас он боролся за свое право жить. Чтобы не оставалось никаких неясностей, он добавил:

– Заменить всех до единого!

Тот, кого он про себя звал «привратником», склонил голову, Хомутов еще раз убедился, что этот человек выполняет особые функции. Но кто он? Секретарь? Адъютант? Доверенный друг? Хомутов никогда прежде не видел его, и Сулеми не упоминал о нем.

Он повел кистью, приказывая оставить его, и когда столовая опустела, прикрыл глаза отяжелевшими веками. Почему-то он быстро уставал, сказывалось напряжение, каждый шаг давался тяжким трудом. Он потер в задумчивости подбородок и обнаружил, что небрит. Это обеспокоило его, потому что снова из ничего вырастала проблема. Даже этого он не знал – бреет ли президента по утрам придворный цирюльник или Фархад управляется самостоятельно. В облицованной пестрым бадахшанским мрамором ванной Хомутов обнаружил бритвенный прибор, но он был совершенно новым, им не пользовались ни разу, а из этого следовало, что брадобрей все-таки существовал. Поразмыслив, Хомутов все же побрился самостоятельно, решив, что так меньше риска выдать себя.

После бритья он почувствовал себя лучше, настроение поднялось. Первые самостоятельные шаги он сделал, и интуиция подсказала ему, что – получается. Теперь главное – выиграть время. Шанс должен появиться.

Он проследовал в кабинет, обнаружив по пути, что следы недавнего завтрака исчезли – расторопные невидимки убрали приборы, сменили скатерти. Кабинет был пуст, но едва Хомутов уселся за стол, дверь открылась и вошел все тот же «привратник», молча положил перед Хомутовым пухлую папку и удалился. В папке были бумаги, Хомутов перебрал их безо всякого интереса и отложил в сторону. Однако через полчаса вышел конфуз. Секретарь вновь вошел, бережно взял папку и вышел, но тут же вернулся и проговорил бесцветным, как бы бумажным голосом, в котором тем не менее Хомутов уловил нечто похожее на удивление:

– Прошу простить меня, товарищ Фархад! Я, кажется, поспешил.

Только сейчас Хомутов понял, что бумаги предназначались для подписи. Он так растерялся, что не нашелся как ответить, когда же остался один, принялся лихорадочно шарить в ящиках стола в поисках хоть клочка, на котором стояла бы подпись Фархада. Слава Всевышнему, такие бумаги нашлись, это были докладные и служебные записки из различных министерств, и каждый документ нес на себе резолюцию президента. «Предложения ошибочны. Пересмотреть, внести новые», – было начертано на одном, «Ознакомился», – на другом. Означало ли это одобрение или нечто иное, Хомутов не знал. Кое-где Фархад поставил только подпись, и этого, судя по всему, было достаточно для тех, кто готовил эти документы. На чистом листе Хомутов попытался воспроизвести подпись главы государства, это как будто получилось, хотя и не с первого раза, но вот текст, написанный его рукой, выглядел совершенно иначе, и Хомутов решил, что резолюций накладывать не будет, поставит подписи, а там пусть разбираются, как знают. Он верно рассчитал – чиновник не рискнет переспросить, даже если чего-то недопоймет, понадеется на собственную изворотливость, и в этом отношении его, Хомутова, позиция неуязвима. Он ничем не рискует.