На вершине власти

У Хомутова дернулась щека, он ожесточенно потер ее жестом Фархада и обернулся к Бахиру, который стоял с выражением скорби и молчаливой преданности в лице, готовый броситься выполнять любой приказ. Хомутов видел его словно в тумане, провел ладонью по глазам и понял – слезы.

«Артист, однако, – размышлял Агафонов, не убирая с лица скорбной маски. – Слезу пустил… Нет, любезнейший, этого маловато будет. А мы нажмем – и придется, господин президент, на севере порядок наводить».

Все пока шло, как и задумывалось, и Агафонов надеялся на благоприятный исход.

Холл вдруг наполнился людьми – персоналом госпиталя, его начальник, полковник Сурков, уже шел навстречу Хомутову со скорбно-торжественным лицом. Остановившись в двух шагах, он объявил, что коллектив госпиталя сердечно приветствует главу братского джебрайского народа, но Хомутов его не слушал. Повернувшись к Агафонову, он вдруг спросил разом севшим голосом:

– Могу ли я взглянуть?

– Я не совсем понимаю, – изумился посол.

– Взглянуть на женщину, которую убили.

Агафонов отрицательно покачал головой, сдержанно пояснил:

– К сожалению. Тело уже подготовлено к отправке на родину.

Хомутов знал, что это означает: запаянный цинковый гроб. Он склонил голову, чтобы не было видно его лица. Сурков вопросительно взглянул на посла, тот едва заметно кивнул, и Сурков, разом ожив, заторопился:

– Прошу, товарищ Фархад! Я приглашаю вас, как и намечалось, осмотреть госпиталь.

Откуда-то сбоку репортер выстрелил вспышкой, Хомутов зажмурился и двинулся вперед, но и тогда, когда глаза стали видеть, шел словно наощупь, ничего не видя вокруг. Входили в палаты, Сурков представлял больных, говорил о назначении аппаратуры, диагностических приборов, но Хомутов пребывал в трансе.

Очнулся он только вновь оказавшись под открытым небом. Агафонов тряс его руку, прощаясь, но Хомутов ничего ему не сказал, лишь кивнул и направился к машине. Охранник распахнул перед ним дверцу, Хомутов взглянул в темное нутро и вдруг, словно вспомнив что-то, круто повернулся к все еще сопровождающему его Бахиру.

– Поспешили мы начинать мирную жизнь. Надо бы призвать к порядку эту свору на севере.

Бахир бросил руку к козырьку.

Хомутов сел, дверца захлопнулась. Только теперь он уронил голову на руки.

68

Ферапонт по привычке нежился на президентском ложе. Хомутов схватил его за шиворот и швырнул в угол. Кот от подобной бесцеремонности вякнул, но вопль его повис в воздухе без ответа, и он почел за благо убраться с глаз долой.

Хомутов побродил по комнатам, натыкаясь на стулья, и вскоре обнаружил себя в кабинете, стоящим у окна. Он видел, как всегда, площадь перед дворцом, привычные дома и людей на улицах. Город скользил куда-то вниз по пологому скату, обрываясь вдали окраиной, а дальше уже не было ничего – низина, скрытая зарослями, новый склон, поднимающийся, казалось, к подножиям гор, темнеющих на горизонте. Вечером, когда сядет солнце, граница города будет отчетливей – огни Хедара отсекут столицу от обступающей ее тьмы. Это его, Хомутова, город, его страна. Он решил, что все происходящее с ним не имеет особого значения, его насильно окунули в чужую жизнь, заставили играть в нелепую игру, и он ждал одного – когда все закончится и он станет самим собой, прежним. Но теперь все нити, так крепко связывавшие его с прошлым, оборвались, и Хомутов растерянно оглядывался по сторонам, как заблудившийся ребенок. В прошлое его больше не тянуло, там не было ничего – гудящая пустота. Только сейчас он понял, чем была для него Людмила. Господи, надо было и вправду все бросить и уезжать вдвоем в Союз. Но что можно предпринять, если прежней жизни нет, как нет и надежды на то, что все образуется. Как образуется, почему? Его, Хомутова, больше нет, он умер, и об этом всем известно, и только он один противится, не желает в это верить. Но что можно доказать, когда все, буквально все убеждены в обратном?

Он вызвал Хусеми и сказал:

– Подготовить наградные бумаги на погибших русских – Гареева и Хомутова.

Хусеми занес в блокнот, поднял голову, ожидая дальнейших распоряжений. Хомутов не знал, что за награды приняты в Джебрае, и не стал вдаваться в подробности, чтобы в очередной раз не попасть впросак. Он, махнул было рукой, отпуская секретаря, и в ту же секунду взгляд его упал на неснимаемый браслет.

– И еще. Пришлите мне мастерового. Слесаря, медника, – он указал на браслет. – Снять хочу.

Хусеми неслышно вышел.