На воде

Шкипер Бернар худ, проворен, чрезвычайно опрятен, хлопотлив и осторожен. Он зарос бородой до самых глаз, взгляд у него добрый и голос тоже добрый. Это человек надежный и прямодушный. Но в плавании все его тревожит — внезапное волнение, которое предвещает сильный бриз в открытом море, туча над Эстерельскими горами, сулящая западный мистраль, и даже поднимающийся барометр, ибо это может означать, что следует опасаться шквала с востока. Он превосходный моряк, неустанно следит за порядком и до того любит чистоту, что принимается протирать медные части, как только на них брызнет вода.

Его шурин Раймон — крепкий мужчина, смуглый, усатый, неутомимый и смелый; он столь же надежен и прямодушен, как Бернар, но более хладнокровен и предательские вылазки моря принимает с философским спокойствием.

Предсказания Бернара, Раймона и барометра иногда расходятся, и тогда передо мной разыгрывается комическая сценка с тремя действующими лицами, причем в этом споре победа обычно остается за исполнителем немой роли.

— А славно, сударь, идем, черт меня побери, — говорит Бернар.

Мы и в самом деле уже миновали бухту Салис, пересекли Гарупу и уже подходим к мысу Гро — отлогой низкой скале, почти скрытой водой.

Теперь отчетливо видна вся цепь Приморских Альп, гигантская грозная волна, нависшая над морем, гранитный вал в зубчатой короне из снега; белые остроконечные вершины тянутся к небу, словно застывшие брызги пены. А за ними встает солнце, заливая обледенелые снега расплавленным серебром.

Но мы уже огибаем Антибский мыс, и впереди показываются Леренские острова и прихотливые очертания Эстерельских гор. Эстерельские горы — это декорация Канна: картинная гряда голубоватых гор изящного рисунка — слегка жеманного, но не лишенного вкуса, — написанная акварелью на фоне бутафорского неба рукой гостеприимного творца, дабы англичанки-пейзажистки могли копировать ее, а чахоточные или заштатные высочества млеть перед ней от восторга.

Облик Эстерельских гор меняется ежечасно, вновь и вновь чаруя великосветские взоры.

Утром их рельефные, четкие контуры проступают на небесной лазури, нежной и чистой, подернутой пурпуром, на классической лазури южных побережий. А вечером их лесистые склоны мрачнеют и черным пятном расплываются по огненному небу, кроваво-красному и зловещему. Нигде я не видел таких феерических закатов, такого зарева во все небо, таких пламенеющих туч; эта искусная и пышная постановка с ежедневно повторяющимися эффектами вызывает невольное восхищение, но показалась бы несколько аляповатой и смешной, будь она создана человеком.

Леренские острова, замыкающие на востоке Каннскую бухту и отделяющие ее от залива Жуан, также похожи на опереточную декорацию, которую поставили здесь нарочно для вящего удовольствия больных или развлекающихся приезжих.

С нашей яхты в открытом море эти островки кажутся темно-зелеными садами, выросшими на воде. На самом краю Сент-Онора, лицом к морю, возвышаются романтические руины, настоящий рыцарский замок в духе Вальтера Скотта, где волны бьются о подножия стен и где некогда монахи оборонялись от сарацин, ибо Сент-Онора всегда принадлежал монахам, если не считать Революции. Тогда остров был куплен актрисой Французской комедии.

Древний замок, воинственные иноки, не чета нынешним тучным траппистам, с елейной улыбкой просящим подаяние, прелестная субретка, видимо прятавшая свои любовные похождения на этом уединенном островке, окаймленном каменным ожерельем, поросшем елями и густым кустарником, — все на этом очаровательном каннском берегу, вплоть до названий в стиле Флориана[2]: «Леренские острова, Сент-Онора, Сент-Маргерит», мило, нарядно, умилительно, поэтично и несколько слащаво.

Для симметрии напротив старинного замка со стройными зубчатыми башнями, который высится на краю Сент-Онора и смотрит в открытое море, на оконечности острова Сент-Маргерит, лицом к суше, стоит знаменитая крепость, где были заточены Железная маска[3] и маршал Базен. Проход шириной в милю отделяет набережную Канна от этой темницы, похожей на обыкновенный старый дом, в архитектуре которого нет ни благородства, ни величавости. Грузный, хмурый, он словно припал к земле — настоящий капкан для узников.

Теперь мне видны все три залива. Впереди, за островками, — Каннская бухта, ближе — залив Жуан, а позади меня — залив Ангелов, над которым белеют снежные вершины Приморских Альп. Если посмотреть в подзорную трубу, то вдали, по ту сторону итальянской границы, можно увидеть белую Бордигеру на остром выступе мыса.

И повсюду вдоль этого необъятного взморья белеют города, раскинувшиеся у края воды, деревушки, прилепившиеся на склонах гор, бесчисленные виллы, утопающие в зелени; словно из поднебесья, из страны холодных снегов, ночью прилетели гигантские птицы и оставили белые яйца на скалах, на песках, в сосновом бору.