На воде

Я сел в шарабан, потому что в коляске по этой дороге не проехать, и покатил сначала вдоль берега. По ту сторону бухты виднелся сосновый бор, где Общество строило еще один курорт. Побережье, надо сказать, здесь превосходное, и вся местность изумительно красива. Вскоре я углубился в горы; миновав деревушку, я свернул на разъезженную дорогу, похожую на длинный овраг. Речка, или, вернее, широкий ручей, течет вдоль дороги и через каждую сотню метров пересекает ее, разливается по ней, уходит в сторону, потом возвращается, опять сбивается с пути, покидает свое русло и заливает дорогу, потом спускается в ров, теряется среди камней, потом вдруг, словно угомонившись, несколько минут течет своим путем, но, поддавшись внезапной прихоти, снова выбегает на дорогу, превращая ее в озеро, куда лошадь погружается по грудь, а высокий шарабан — по кузов.

Дома кончились; там и сям мелькает хижина угольщика. Самые бедные из них живут в пещерах. Мыслимо ли, что люди селятся в пещерах, живут там круглый год, рубят дрова и пережигают их на уголь, едят хлеб с луком, пьют воду и спят, как зайцы в норе, на дне тесной ямы, выбитой в скале? Между прочим, в одной из этих неизведанных лощин недавно обнаружили отшельника, настоящего отшельника, который скрывался здесь целых тридцать лет, не ведомый никому, даже лесничим.

Весть об этом дикаре, открытом каким-то чудом, вероятно, дошла до возницы дилижанса, и тот сообщил ее почтмейстеру, а тот рассказал телеграфисту или телеграфистке, а он или она выразили свое удивление редактору какого-нибудь Южного листка, а тот тиснул сенсационную заметку, которую перепечатали все газеты Прованса.

Жандармы пустились в путь и разыскали отшельника, однако не тронули его — видимо, он сохранил свои документы. Вслед за жандармами на поиски отправился фотограф, привлеченный удивительной новостью, проблуждал трое суток по горам и в конце концов привез фотографию, неизвестно чью: кто говорит — настоящего отшельника, а кто — мнимого.

Но те двое стариков, которых показал мне в прошлом году мой приятель во время поездки по этим своеобразным местам, гораздо сильнее занимали меня, чем бедняга-пустынник, приведенный в лесные дебри каким-нибудь горем, или, быть может, попросту нежеланием жить среди людей.

Вот как мой приятель узнал этих стариков. Блуждая верхом по ущельям, он натолкнулся на зажиточную, по-видимому, ферму: он увидел виноградники, пашню, скромный, но годный для жилья домик.

Он вошел. Его встретила хозяйка — старая крестьянка лет семидесяти. Ее муж, сидевший под деревом, встал и подошел поздороваться.

— Он не слышит, — сказала она.

Это был высокий восьмидесятилетний старик, необыкновенно прямой, крепкий и красивый.

Они держали работника и служанку. Мой приятель, несколько удивленный уединением этой пары, стал расспрашивать о них. Ему сказали, что поселились они здесь очень давно; они пользовались всеобщим уважением и слыли за людей состоятельных — по-крестьянски состоятельных.

Он продолжал посещать их и мало-помалу подружился со старухой. Он приносил ей книги, газеты, с удивлением обнаруживая, что круг ее мыслей, или, вернее, остатков мыслей, шире, чем обычно у крестьянок. Впрочем, она не была ни образованна, ни умна, ни остроумна, но в каком-то уголке ее памяти, видимо, сохранились смутные понятия — полустертые следы некогда полученного воспитания.

Однажды она спросила, как его имя.

— Меня зовут граф де X... — отвечал он.

Тогда, движимая тем безотчетным тщеславием, которое таится в душе каждого из нас, она сказала:

— Я тоже не простого рода!

И она продолжала, впервые, вероятно, заговорив об этой давнишней, никому не ведомой тайне:

— Я дочь полковника. Мой муж служил вахмистром в полку, которым командовал папа. Я влюбилась в него и бежала с ним из дому.

— И поселились здесь?

— Да, мы скрывались.

— И вы больше не видели своей семьи?

— Нет. Ведь мой муж был дезертиром.

— И вы ни разу никому не написали?

— Нет.

— И вы с тех пор больше ничего не слышали о своей семье, ни об отце, ни о матери?

— Нет. А мамы тогда уже не было в живых.

В этой старухе сохранилось что-то детское, какая-то наивность и простота, присущая женщинам, которые бросаются в любовь, как в омут.

Он спросил еще:

— Вы никому об этом не говорили?

— Нет, нет! Я рассказываю вам потому, что Морис оглох. Пока он слышал, я не посмела бы говорить про это. А потом ведь после моего бегства я видела только крестьян.

— Но вы по крайней мере были счастливы?

— О да! Я была с ним очень счастлива. Я ни разу ни о чем не пожалела.

Я тоже вместе с моим приятелем прошлой весной посетил эту старуху, эту странную пару, пошел на них посмотреть, как ходят смотреть на чудотворные мощи.

И я с грустью, с удивлением, со смешанным чувством восторга и презрения глядел на эту женщину, которая последовала за грубым, необразованным гусаром, прельстившись его нарядным мундиром, и потом всю жизнь, не замечая на нем тряпья, по-прежнему видела его в голубом доломане, с саблей на боку, в сапогах со звонкими шпорами.