На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Прошло еще пять дней, и нас привезли на границу, в город Брест, пункт, до которого мне удалось добраться во время последней безуспешной попытки к бегству. Это было так давно! Благодаря той собаке мне пришлось провести в неволе лишние пять лет. На этот раз нас тоже задержали для проверки, но теперь меня это уже мало волновало. Пограничники с собаками долго и утомительно что-то вынюхивали, а мы испуганно стояли в проходе, и наши сердца готовы были выпрыгнуть через рты. В результате проверки были задержаны с отправкой три вагона, в которых сидели двести военнопленных. Почему и насколько задержали наших товарищей, мы так и не узнали. Остальных перевели в вагоны с колесами для более узкой европейской колеи, и на следующий день началось наше путешествие по Польше. Теперь позади остались не только лагеря, но и сама Россия. И все же страх покинул нас не до конца. Мы все еще находились в зоне влияния Советского Союза, и, поступи соответствующая команда из Москвы, нас живо вернули бы в Карабаш и места, расположенные еще восточнее.

В моей памяти ничего не осталось от той поездки по территории Польши, разве что туманные воспоминания о Варшаве и Познани. Я был весь в нетерпении, ожидая приезда в Германию, и то, как нас приняли в Восточной зоне (советской зоне оккупации), в городе Франкфурте-на-Одере, превзошло все ожидания. На платформе нас обнимал каждый встречный. Потом нас отвезли в лагерь, где всех ждала ванна. Каждому выдали немного денег и отпустили погулять в город, пока за нами не прибудет транспорт, который повезет нас дальше, на Запад. Все относились к нам как к давно потерянным братьям.

Когда я бродил в центральной части города, то меня ждало открытие, которое привело меня в состояние близкое к шоку. Огромные плакаты торжественно информировали, что я могу добровольно наняться для работы в СССР. Приглашение было озвучено цветистым языком, будто речь шла о туристической поездке на каникулы. С трудом поборов желание порвать плакаты, я поспешил прочь. Про себя я представлял себе сотрудников туристических агентств, приговаривающих: «Добро пожаловать в солнечную Сибирь, настоящий рай для рабочих. Вам будет обеспечен бесплатный проезд до места назначения, четырехразовое питание и т. д.» Одновременно в уме вспыхивало ироничное название: «Отзыв счастливого клиента: «Годы, проведенные в Сибири, были лучшими в моей жизни». И тут я обнаружил, что стою перед множеством точно таких же плакатов. Напротив, уставившись на них, с искривленным в скептической усмешке ртом, стоял Томас. Я быстро увел его оттуда в ближайшее кафе, где сердито спросил, собирается ли он все же добраться до Ганновера или намерен вернуться в Карабаш.

Восточная зона (с 1949 по 1990 г. — ГДР. — Ред.) запомнилась мне ощущением какой-то серости и нищеты. Дети на улицах постоянно просили есть, а их истощенный вид говорил о том, что они и в самом деле нуждались в том, чтобы их подкормили. Несколько человек, с которыми я разговорился, признались мне, что их заработка хватает для того, чтобы прокормить либо самих себя, либо детей, но никак ни тех и других вместе. Через пару дней я был счастлив, что пришло время отправляться в Западную зону (зоны оккупации США, Англии и Франции), где, по словам русских, совсем нечего было есть и немцы голодали. (И это было правдой. В ходу была пословица: «Отдай милую за черпак кислой капусты» — немки были вынуждены удовлетворять военнослужащих оккупационных сил США, Англии и Франции, чтобы подкормить своих безработных мужчин и детей. — Ред.) Несмотря на всю эту пропаганду, многие мои товарищи, дома которых находились в Восточной зоне, предпочли отправиться на Запад. Они говорили, что лучше жить в лагерях для бездомных, но не возвращаться домой, где они никогда не смогут ни о чем говорить откровенно из страха, что их снова вернут на необъятные русские просторы.

Наконец, и Лейпциг остался позади, но прошло еще несколько дней, прежде чем я сумел ощутить, что тень Кремля больше не нависает надо мной. В лагере для беженцев нам давали сколько угодно разнообразной еды: больше никаких жидких щей и куска хлеба. Я вернулся домой 7 мая 1950 года. Не могу описать свою радость при встрече с родителями. Они очень постарели с тех пор, как я видел их в последний раз, и этому очень способствовала разлука со мной, но оба они знали, что обязательно меня дождутся, сколько бы на это ни потребовалось времени. Когда я увидел отчий дом, одной из первых мыслей стало воспоминание о главаре уголовников в Смоленске и его пророчестве, что я вернусь домой меньше чем через пять лет, которое чудесным образом сбылось.