На войне как на войне

– Цэ ж усе крахмал, як цукор, – похвасталась хозяйка.

Она поставила в печку второй чугун, подкинула дров. Никто не уходил. В доме было жарко, душно, дымно. Солдат разморило. Глаза сами закрывались. Саня потеснил Чегничку, пристроился на краешек скамейки около кровати. Он вспомнил об экипаже, подумал, что неплохо бы и им погреться, поесть горяченькой картошечки, и сделал было движение подняться и пойти к самоходке, но встать не хватило сил. Саня попытался бороться со сном. Вскидывал голову, мотал ею из стороны в сторону, но голова все тяжелее, тяжелее наливалась свинцом и наконец перевесив Санино тело, свалилась на кровать.

Проснулся он от крика:

– Кухня приехала!

На столе стоял чугун с картошкой. Солдаты поспешно хватали ее, рассовывали по карманам и выбегали на улицу. Саня тоже выбрал пяток картофелин покрупнее, положил их в сумку и пошел к машине.

Самоходка стояла в капонире. Экипаж и не подумал углублять окоп. Только вырыл под машиной для себя яму и установил в ней печку.

– Вот черти, лентяи! – без злобы руганул Малешкин свой экипаж и полез под самоходку. Щербак спал, подвернув, как гусь, под бок голову. Наводчик с заряжающим вели разговор о вшах. Бянкин молча подал Малешкину котелок с пшенной кашей, полбанки свиной тушенки, хлеб и фляжку с водкой.

Саня потрогал котелок, наполненный до краев пшенкой-размазней.

– Мне одному?

– Если мало, у нас еще есть. Повар нынче добрый, – сказал ефрейтор.

– Гришка таких два умял. Чем ругаться да бороться, лучше кашей напороться, – продекламировал наводчик.

Саня потряс над ухом фляжку, понюхал, вспомнил о зароке, поморщился и выпил из горлышка свои положенные сто граммов. Через минуту ему стало необыкновенно хорошо и весело. Аппетит разыгрался. В один миг он про глотил тушенку и приналег на кашу.

Заряжающий с наводчиком возобновили разговор о вшах.

– Сейчас их не стало. Изредка попадется какая-нибудь заблудшая. А вот в сорок втором, когда я был в разведроте, там хватало. – Бянкин вздохнул, поскреб поясницу. – Командиром разведроты был у нас старший лейтенант Савич. Сорвиголова, балагур, в общем – душа человек. Сам из-под Ленинграда, из Колпина. Есть такой город.

– Точно, есть, – подтвердил Саня и, словно боясь, что ему не поверят, пояснил: – Там еще огромный завод. Я его видел из окна поезда, когда ездил с маткой в Ленинград. Ужасно длинный завод, километра три забор тянется.

Дождавшись, когда Саня кончит, Бянкин продолжал:

– Таких командиров один на тысячу. Бывало, выстроит роту и давай нас крыть разными выразительными словами. Удивительно, сколько он знал этих выразительных слов! У нас от них ноги одеревенеют и уши опухнут, а он все кроет и кроет. Заканчивал свою речугу он всегда такими словами: «Ну погодите, кончу пить, так я за вас возьмусь».

– А что, разве он так много пил? – спросил Саня.

– Не больше других. Это у него такая поговорка была. Ефрейтор достал кисет с табаком. Саня с наводчиком оторвали от газеты по клочку бумаги. Бянкин всыпал им по щепотке махорки.

– А ведь убили нашего старшого, – прервал длительное молчание ефрейтор.

– А ля герр ком а ля герр, – сказал наводчик.

Ефрейтор покосился на него и сплюнул.

– Возвращались с задания, прошли нейтралку, а на передке его фриц и стукнул. Мина ему под ноги угодила. Так без костылей мы его и схоронили. А какой был командир! – Бянкин закрыл ладонью глаза и, горестно качая головой, долго жалел своего покойного командира.

– Если толковать о вшах, – вдруг начал Домешек, – то ни у кого их столько не было, как у нас, когда мы выбирались из окружения. Если будете слушать – расскажу.

Командир с заряжающим в один голос сказали: «Давай».

Домешек свой рассказ начал из далекого прошлого. С марта тысяча девятьсот сорок третьего года, когда 3-я танковая армия попала под Харьковом в окружение. Рассказал, как сгорел у него танк, а его самого в городишке Рогань приютил сапожник и научил тачать сапоги.

– Сидим мы, работаем. Вдруг открывается дверь, вваливается немецкий унтер. Морда лошадиная, тощий и черный, как копченый сиг. Подошел к нам, поднял сапог с отвалившейся подметкой и сует в морду хозяину: «Гляйх… Шнель… Бистра. Ди тойфель!»

– Шо це такэ? – спросил Бянкин.

– «Сейчас, быстро, черти», – перевел Домешек и продолжал: – Хозяин стащил с фрица сапог, стал приколачивать подметку. А немец уставился на меня, как гад на лягушку, а потом как рявкнет: «Вер ист ду?» У меня от страха волосы взмокли. Стою, молчу, не знаю, как отвечать. То ли по-немецки, то ли по-русски. А немец орет: «Кто ты?» – и ругается по-своему. Наконец я осмелился и сказал, что родственник. «Вас, вас?» – завопил фриц. «Брудер, – сказал хозяин и показал немцу три пальца, – драйбрудер, троюродный брат». Ну и хитрый же фриц попался; стал фотографии на стенках рассматривать. Всю квартиру обошел, вернулся и тычет мне в грудь пальцем: «Юде!» Потом автомат с плеча снимает. Тут у меня откуда ни возьмись храбрость появилась. Закричал: «Найн юда! Их бин кавказец». «Ви ист дайн наме?» – спрашивает немец. «Абрек Заур», – ответил я. Одно это имя кавказское и знал. И то потому, что такое кино было.