На волка слава…

Этот страх вокруг меня. Как угроза. Как опасность. Причем опасность, которая однажды приняла странно — конкретные формы. Однажды я пошел в спальню за носовым платком. Подошел к комоду и не знаю почему, вместо того чтобы выдвинуть верхний ящик, который был моим, взялся за ручку нижнего ящика. Он был закрыт. На ключ. Надо же! Экая новость! Зачем его закрыли на ключ? Ищу ключ. Ключа нет. Я беру верхний ящик, вынимаю его, просовываю руку в нижний ящик, роюсь в белье и вытаскиваю, что бы вы думали? РЕВОЛЬВЕР. В кобуре. А на кобуре — марка изготовителя. Лебре-Сайгон. САЙГОН. Револьвер Дюгомье! Револьвер Дюгомье в ящике Ортанс. Все ясно, думаю я. Сумасшедший. Сумасшедший, который представляет собой угрозу окружающим.

— Ортанс думает, что ты сумасшедший. Опасный сумасшедший.

И Дюгомье тоже. Дюгомье тоже так думал. Его вежливость. Его взгляд, который он не отрывал от меня. А если с опасным безумцем живет несчастная женщина, его жена, то что надо делать? Надо одолжить ей свой револьвер.

— Вдруг у него начнется приступ безумия. Он ведь сумасшедший, и с такими, как он, нужно все заранее предусмотреть.

ГЛАВА XXXV

Этот револьвер менял все. А, кстати, не знаю, замечали ли вы, что если он где-нибудь оказывается, если вы, скажем, взяли его в руку или хотя бы положили на стол, все сразу меняется, все становится не таким, как было прежде. Все начинает существовать как бы только ради него. Он начинает оказывать давление на все жизни, которые протекают вблизи него. Минуту назад я был всего лишь рогоносцем. Рогоносцем, как любой другой. А из-за этого револьвера я становился человеком, которого преследуют. Человеком, оказавшимся в опасности. Которому нужно думать о том, как лучше защититься. Но одновременно я открыл для себя средство защиты. Потому что револьвер был свободным. Он был ПОКА ЕЩЕ свободным. Им мог воспользоваться каждый. Не обязательно Ортанс. И не обязательно его должны были направить против меня. Револьвер, он убивает. Но не всегда того, кому предназначена пуля. И в случае, если бы Ортанс погибла, я вновь обрел бы рай-Монторгей, жизнь внизу, дрейф по течению. Разве не так?

К счастью, я прикоснулся только к кобуре. И вытер ее. А потом положил опять под белье. И начал разрабатывать свой план.

Сначала нужно было потихоньку-полегоньку снять напряжение. Я перестал ходить к Дюгомье. В присутствии Ортанс я изображал из себя пай-мальчика, славного рогоносца, который ни о чем не подозревает. Притворялся слащавым добряком. Всем своим видом как бы говорил: давай похороним прошлое, не будем больше говорить о нем. Однажды я даже заявил:

— А ты помнишь времена Дюгомье? Знаешь, я ведь тогда здорово на тебя злился.

Но за каждой моей фразой, за каждым моим жестом, за каждой из моих улыбок отныне скрывался хитроумный замысел.

Потом как-то раз, когда Марта уже заснула, а впереди был еще довольно долгий вечер, я начал разыгрывать сцену. Ортанс читала газету, которая лежала перед ней на плюшевой красной скатерти. Я внезапно спросил ее:

— Чем ты занималась днем?

— Кое-какими делами по хозяйству. Сегодня я никуда не выходила.

— Врешь! У тебя было свидание с Дюгомье.

Прекрасная, лучезарная улыбка Ортанс. Прекрасная, лучезарная улыбка женщины, которая, тысячу раз солгав, в этот раз говорила сущую правду.

— Да нет же, Эмиль.

— Я видел тебя!

Я кричал:

— Я выследил тебя. Вы встретились на улице. Потом вы вошли в гостиницу на улице Тронше.

— Уверяю тебя, Эмиль.

— Я видел тебя!

Должен сказать, что никого я в тот день не выслеживал. Что, возможно, она вообще никогда не входила ни в одну гостиницу на улице Тронше.

— Я видел тебя!

Я рычал. Она смотрела на меня с таким видом, какой бывает у людей при виде сумасшедшего, у которого начинается приступ безумия, совершенно бледная, белая, как лежавшая перед ней газета.

— Эмиль.

— Я знаю, что ты встречалась с ним сегодня. Я ЧУВСТВУЮ, что ты видела его.

Чувствую — мне удалось найти точное слово. Она даже не смогла скрыть своего облегчения. А я, порычав еще немного, спросил:

— Почему бы тебе не признаться? Я ведь могу войти в положение.

И Я СУЩЕСТВОВАЛ. Жизнь наполняла меня до кончиков пальцев. Вот он, блеск. Вот она, легкость. Красноречие. Слова возникали сами по себе. Шевелились у меня в ладонях. Подступали к горлу.

— И на этот раз тоже я хочу простить тебя, Ортанс.

Пауза.

— Я хочу простить тебя, но при одном условии. При условии, что ты немедленно напишешь этому типу письмо о разрыве с ним отношений. Об ОКОНЧАТЕЛЬНОМ разрыве.

— Но, Эмиль, я тебя уверяю…

— Молчи! Я требую!

Я снова начал кричать:

— Если ты больше не встречалась с ним, письмо послужит лишним тому подтверждением.

Безупречный аргумент.

— Да или нет, согласна ты написать это письмо или нет?

— Ну да, Эмиль. Конечно.

Как пьянице. Как сумасшедшему. Чтобы успокоить меня. Чтобы удовлетворить идиотский каприз. Спорить? С сумасшедшим?

— Под мою диктовку.

— Если ты хочешь, Эмиль.