На восходе луны

Сердце заныло: несчастье? Ему нужна ее помощь?! Андрюшка, милый, любимый, что с тобой стряслось? Обида и злость на предателя были забыты в одно мгновение, и уже через полтора часа Марина звонила в двери указанной квартиры по улице Попудренко.

К ее ужасу, дверь открыл Андрей. Собственно, ужас был вызван не этим фактом, а его видом. А вид Потураева в инвалидной коляске Марине было вынести нелегко. В первое же мгновение захотелось броситься к его укутанным пледом ногам, прижаться к ним и баюкать его, как ребенка: 'Терпи, Андрюшенька, терпи, мой дорогой! Я рядом, я всегда буду рядом, а значит, никакая беда нам с тобой не страшна!' Но огромным усилием воли сдержала порыв, поприветствовала хозяина весьма прохладно:

— Здравствуй, Андрюша. Вижу, не обманул. Так что случилось?

Потураев криво усмехнулся. Вот так, все просто и даже вполне логично. А на что он, собственно говоря, надеялся? После стольких лет забвения… Крутанул колеса, отъехал в сторонку, пропуская гостью в квартиру:

— Проходи. Прости, что встречаю сидя: у меня нынче такая привилегия — даже английскую королеву могу встречать сидя. Вот только она ко мне на огонек почему-то не спешит заглянуть.

Марина прошла в гостиную, огляделась. Квартира вроде и ухоженная, но какая-то холодная, неуютная. По крайней мере, женского присутствия в ней не ощущалось. Сердце сладко заныло в надежде на вымученное счастье…

Присела в кресло, как-то неловко, на самый краешек, словно опасаясь чего-то, а может, подчеркивая, что она в этом доме гость недолгий, и повторила:

— Так что случилось?

Потураев усмехнулся:

— Зима, дорога, гололед. Машину занесло, очнулся… В общем, сама видишь.

— Вижу, — ответила Марина. — Что доктора говорят? Есть надежда?

Потураев печально, но уверенно покачал головой:

— Ни малейшей.

Чтобы не зарыдать от жалости к любимому, перенесшему, видимо, чудовищные страдания и навечно прикованному к инвалидной коляске, вздохнула, едва не всхлипнув вслух, сказала опять же довольно прохладно:

— Сочувствую. Тогда чем же я могу помочь, если даже врачи бессильны?

— Понимаешь…

Андрей столько раз произносил эту речь про себя, выучил ее назубок, а теперь, вызубренная, вышлифованная и повторенная миллион раз, она показалась ему абсолютно неискренней и надуманной, сплошь фальшивой, и он запнулся на первом же слове. Нет, он не сможет декламировать свою речь перед нею, как белый стих, сейчас надо забыть все домашние заготовки и говорить сердцем. Но сердце, душа, привыкшие много лет находиться под арестом, под строжайшим надзором, лишь выглядывали несмело из-за мнимой решетки, все еще не веря в собственную свободу, и опять говорили не чувства, а разум. А разум кричал: 'Не смей говорить ничего лишнего, не смей! Иначе вместо любви пожнешь лишь жалость к твоей беспомощности!' И Андрею никак не удавалось заставить его замолчать.

— Понимаешь, Марина… Наверное, я не имел права обращаться к тебе после стольких лет молчания, но мне не приходится выбирать. Как ты видишь, я нынче оказался, мягко говоря, в незавидном положении. Гонору по-прежнему море, а тело… А тело никуда не годится. И по всему выходит, что без посторонней помощи мне теперь не обойтись. Но в том-то и проблема. Понимаешь, у меня ведь еще вдобавок ко всему довольно сволочной характер, и поделать с ним я ничего не могу, даже наоборот, от осознания собственной никчемности я становлюсь только еще более гадким человеком. И еще я теперь почему-то стал таким недоверчивым и подозрительным, что далеко не каждому человеку могу доверить собственную персону. Я не хотел тебя беспокоить, но при всем своем желании не смог вспомнить ни одного человека, которому мог бы довериться. Знакомых много, а вот таких, чтобы… Ну ты, наверное, понимаешь…

Не в состоянии еще что-нибудь придумать, замолчал. Ругал себя, корил, что не сказал того, что собирался, что выдумал какую-то гнусную историю о том, что без Маринкиной помощи просто пропадет. Сам себе был противен, и еще противнее было от того, что представлял, каким жалким видит его в эту минуту Маринка.

Гостья тоже молчала. Только разглядывала его колючими глазами, словно выискивая что-то, что хотела увидеть, да никак не удавалось разглядеть под наносным слоем фальши. Наконец ответила:

— Приблизительно понимаю. Весьма приблизительно. То есть ты, Андрей Потураев, весь из себя такой сволочной мерзавец, привыкший использовать людей по собственным соображениям, вообразил себе, что теперь тебе для полного счастья необходимо, чтобы я убирала за тобой твое сволочное дерьмо. Не потому, что нет в нашем городе профессиональных сиделок, а потому что так захотела твоя пятая нога. Я правильно поняла?

Тон ее, жесткий, даже жестокий, без малейшего оттенка жалости, не оставлял сомнений в ее ответе. Потураев сжался в своем кресле, как под градом камней. Обиднее всего было сознавать, что она абсолютно права и что он, Андрей, на самом деле сволочь последней модели, потребительски относящаяся к людям. Говорить не мог, только кивнул согласно: да, мол, права, и даже не смог поднять на нее глаз.

Марина же продолжала: