На все четыре стороны

Спросишь его – начнет опять ерничать, кривляться, нагонять вокруг себя пафоса и многозначительности, добиваясь одному ему известного драматургического эффекта. Перед малолеткой, спешу заметить! А так – захочет, сам расскажет.

Я вздохнул:

– Считайте, что спросил. Как же это произошло?

Полищук уселся за стол напротив меня, сцепил кисти рук в замок и впился в меня взглядом.

– Мне просто повезло, – произнес он вдруг без ожидаемых рисовок и драматургии. – Так повезло, что нарочно и не придумаешь! Перед отступлением немцев из Симферополя всех заключенных совхоза «Красный» должны были ликвидировать. Полностью. Без исключений и поправок на пол или возраст. Да-да, там было много и женщин, и детей. Были даже годовалые грудные младенцы. Хотя к последнему дню их осталось, может быть, двое или трое. С мамами, разумеется. С мамами их и зачищали. Всех – взрослых, детей – в две шеренги по пятнадцать человек на краю оврага и… длинной очередью из МГ… до пустого «кекса». Это магазины для пулемета, круглые такие. Лента как раз на пятьдесят патронов. По пять патронов на три души. Пулеметные пули ведь человека насквозь прошивают. Экономили так. Потом – следующие тридцать. И из второго пулемета, пока первый остывает. И снова – до последнего патрона в барабане. И опять – первый пулемет… и второй… и первый. Конвейером. Пока овраг до краев не забьется трупами. Тогда метров на пятьдесят в сторону – и по новой: первый пулемет… второй пулемет… первый… второй… первый… второй…

Я почувствовал, как от этого маятника слов холодный ужас поднимается из глубин сознания. Этот ветеран – он что, решил напугать ребенка до истерики? Это хорошо, что я – уникум со взрослыми окрепшими мозгами. И с опытом здравомыслящего человека, пережившего и перестройку, и девяностые, и многое-многое другое. Только ведь Полищук этого не знает!

А если бы я действительно был дитятей?

– В-вы… это сами видели?

Старик помолчал еще немного, поглаживая непроизвольно корешок лежащей на столе папки с судебными материалами. Потом тяжело прихлопнул ее бледной кистью в старческих пигментных пятнах.

– Я стоял в одной из таких шеренг, – произнес он глухо. – Стоял и смотрел в зрачок пулемета, раскаленного от стрельбы по беззащитным людям. Стоял и ничего не мог поделать. Равнодушие накатило. Апатия. Из-за слабости, из-за многодневного голода, холода, боли в изувеченном лице. Хотелось только быстрее прекратить все это. И чтоб безболезненно…

– А как же вам удалось… выжить?

Полищук вновь тяжело вздохнул. Видно, нелегко давались ему эти воспоминания.

– Говорю же, случайно. Можно сказать, чудом, – медленно произнес он. – Только сомневаюсь я, можно ли рассказывать это школьнику начальных классов? Не рановато ли?

– Нормально.

– Гляжу, у тебя, Гагарин, все нормально. Весь в тезку.

– Расскажите, Сергей Михайлович! Ну, пожалуйста.

Вот так.

Нужно именно поклянчить по-детски. Поскулить и поканючить. Подчеркнуть свою несостоятельность и недомыслие. Почему-то старому ветерану именно такая моя линия поведения больше всего и импонирует.

– «Пожалуйста», – передразнил он меня ворчливо, – ну, коли не боишься штанишки обмочить. Кто тебе такое еще расскажет? Слушай. В тот день, как сейчас помню – одиннадцатое апреля было, – акция уничтожения узников уже подходила к концу. Немцы торопились срочно эвакуироваться из города. Уже слышно было, как бьет артиллерия в районе Белой скалы, наши были совсем близко. Немцы торопились и нервничали. К тому же пулеметы стало клинить от перегрева. Свалят очередью половину шеренги, а оставшихся в живых – штыками. И в овраг. Вот так я и подловил Шайтана. Подумал – все равно пропадать, так хоть эту гниду с собой заберу на тот свет. Так вышло, что именно он меня… штыком, я из последних сил за грудки его, что пес цепной, так вдвоем в овраг и скатились. Он сверху был, так все пули, что прилетели от полицаев, ему и достались. Одна только навылет прошла и бок мне пробила. Как раз там, куда штык его угодил. Как специально! Боль адская, сил не было терпеть. Чувствую – вырубаюсь, а он похрипел еще и застыл. И я под ним уже в отключке. Очнулся – трупы кругом, и сил нет выбраться. Так двое суток и пролежал. То в сознании, то в забытьи. А на третье утро местные жители стали появляться. Услышали мой стон, вытащили полуживого и кровью истекающего. Я потом еле выкарабкался. В госпитале уже глаз удалили, что Шайтан мне плетью повредил, заражение могло начаться. А все остальное залатали да заштопали. Так и получилось у меня с этим нелюдем – око за око, зуб за зуб. Так что… нет его. Не ищите.

И припечатал ладонью многострадальную папку еще раз.

Вот так.

А мы-то думали…

Ну ладно, Шайтана нет. А другие? Мало, что ли, других недобитков по свету бродит? Все равно концы и причины убийства Кондратьева с семьей нужно искать в том страшном времени. Оттуда прилетело, нет никаких сомнений.

– Сергей Михайлович! А вам прозвище «Татарин» ничего не говорит? – прервал я молчание. – Не встречали раньше такого? Он где-то на Куликах жил после войны.

Полищук усмехнулся:

– Татарин? Ты что, шутишь, парень?

– В смысле?