На все четыре стороны

«Это пули, — подумала она. — Меня убили. Как много в пистолетах пуль, оказывается…»

Она больше не чувствовала боли, в глазах потемнело, и сквозь тьму она увидела, как рухнул стоящий у стены шкаф, из него посыпались ящички с бусинами, полились хрустальным водопадом подвески… Потом из шкафа выскочил Габриэль Мартен.., в руке у него был пистолет… Ну, предсмертный бред, конечно.., нашла кем бредить.., лучше бы в этом бреду увидеть Игоря — еще разик, один раз, на прощание, чтобы сказать ему: я умерла, но любовь не умирает! А он бы сказал: Ne quitte pas!

Хотя нет, это по-французски, а он не знает французского…

И горькая обида на Игоря, который никогда не скажет ей: «Не покидай меня!», не скажет ни по-французски, ни по-русски, была последним чувством, которое испытала Алена.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ

Я уже писала, что в городке нашем начал свирепствовать тиф. Причем эпидемия достигла таких масштабов, что проще было найти заразившихся, чем умудрившихся остаться здоровыми. Местное начальство, до смерти испуганное, издало приказ: всех больных, вне зависимости от ранга и звания, цивильных и военных, свезти в устроенные особые бараки.

Тифозный барак… Сколько людей при одном этом словосочетании испытывают ужас неотвратимой смерти! Испытала этот ужас и я, когда, вернувшись в госпиталь после перерыва между дежурствами, узнала, что доктор Сокольский, уже давно прихварывавший, но никому не жаловавшийся, занемог, слег. И принес же черт как раз в то время в госпиталь городское начальство в сопровождении какого-то армейского чина, который решил, что лучше госпиталь останется вообще без главного врача, чем этот врач будет находиться в госпитале в качестве больного, распространяющего заразу!

Сокольский получил приказ высшего начальства немедля отправиться в барак. Находись он в нормальном здравии, он никогда бы такому приказу не подчинился. Однако разум его был уже помрачен жаром и слабостью, а поэтому он кое-как нашел в себе силы возложить свои обязанности на двух своих заместителей-хирургов, сам забрался на повозку, прикрылся наваленным на нее сеном — его трясло в ознобе, — а далее уже везли моего Левушку беспамятного, и выгружали в бараках беспамятного, и в какую-то палату сунули беспамятного, да так сунули, что я его потом с трудом нашла.

Нечего и говорить, что, лишь услышав об этом, я немедля поменялась дежурством и кинулась искать моего любимого. Мне было безразлично, что и кто об этом скажет, хочет меня видеть Левушка или нет. Ничто не имело значения, и я знала, что, даже если он прогонит меня прочь, когда очнется, я не отойду от него до тех пор, пока он вовсе не выздоровеет. И решение мое только окрепло, когда я увидела, что представляли собой эти бараки. Больные были без ухода, медицинского персонала никакого — только раз в день я видела доктора, делавшего обход больных, но что он мог сделать без всякого помощника?!

Вот так и вышло, что я немедленно стала не просто сиделкой для Левушки, но также и палатной сестрой самое малое для тридцати тяжелобольных. И то, что я тогда сама не заболела, не могу воспринять иначе, как чудо, ниспосланное Провидением.

Тифу было меня не взять! Я не принадлежала себе, а принадлежала больным — и человеку, которого не могла и не хотела потерять.

Доктор Сокольский бредил — звал своего вестового, просил привести ему лошадь. Потом начинал с ненавистью бранить Вадюнина, то есть Калитникова… А как-то раз вдруг начал звать меня, да таким жалобным голосом, что я едва не разрыдалась.

— Я здесь, с тобой… — твердила я, даже не замечая, что перешла на «ты». Но он не слышал и все твердил: «Зоя, Зоя, позовите Зою, позовите сестру Колчинскую…», просил посидеть около него, положить ему на лоб прохладную руку, потому что лоб у него болит, разламывается, развели у него во лбу костер, и огонь достигает сердца.

И тогда я все чаше стала вспоминать склеп семьи Муратовых и надеяться, что, бог даст, мы с Левушкой… Но сейчас не о том надо было думать и мечтать, а о том, чтобы Левушка выздоровел. А надежды на сие было не слишком-то много.

Доктор, грех жаловаться, во время обхода непременно подходил к Сокольскому — прознал, что этот больной его коллега, к тому же военный врач. Следил затем, чтобы у нас всегда была камфара — он предписал делать Левушке уколы для стабилизации сердечной деятельности.

И раз сердито сказал:

— Какое же у него слабое сердце… Зоя Васильевна, а ведь плохи дела, плохи! Мало ему одной камфары, нужны какие-то сильные средства, а ничего другого у меня нет. Медикаментов в обрез, да и у вас в госпитале маловато, я уже узнавал. И даже камфары я не могу увеличить дозу, ведь тогда пришлось бы лишить надежды на выздоровление кого-то еще. Но если дело пойдет так дальше…

Он сердито, горестно покачал головой.

— Но что же делать? — едва выговорила я, чувствуя, что еще немного — и у меня самой остановится сердце от ужаса.