На все четыре стороны

Какие-то мгновения я ничего не видела и не слышала. Женщина стояла, тоже ничего не видя со свету, очень тихо, почти не дыша. Потом из ее горла вырвался всхлип, затем еще один, еще.., и она заплакала, да так жалобно и горько, что если бы я не видела только что ее зрелой, стройной и статной фигуры, я могла бы сказать, что плачет ребенок. Чувствовалось, что бурные рыдания рвались наружу из ее груди, но она сдерживалась, словно была брошена в клетку к неведомому спящему чудовищу и боялась разбудить и обозлить его своими стенаниями.

Тем временем глаза мои привыкли к темноте. Вдобавок на улице сбоку от нашего окна стоял фонарь, который освещал тюремный двор и давал какое-то количество света в камеру. Обычно этот свет мешал мне спать, но сейчас я радовалась ему, потому что он освещал странную женщину и позволял видеть то, что она делает.

Хотя, честно говоря, ничего такого особенного она не делала: просто стояла, всхлипывала и вглядывалась в темноту, пытаясь понять, куда попала.

Наша камера продолжала спать тяжелым, крепким, каменным сном. Одна я бодрствовала, но лежала тихо, почему-то даже задерживала дыхание.

Тем временем женщина сделала несколько осторожных шагов по камере. Легкий шелест сопровождал каждое ее движение — это шелестел дорогой шелк пеньюара. Я невольно улыбнулась — давным-давно не слышала таких мирных, таких женских звуков! Новая обитательница нашего узилища тихонько продвигалась между нар, и я поняла, что она выискивает место, где можно прилечь. Но камера была переполнена, и мы спали на нарах по двое. Единственное, повторяю, свободное место было рядом с убийцей тирана-мужа. Другие женщины как-то все разбились по парам, ей пары среди нашей сестры не нашлось, ну а мужчины до смерти ее боялись, оттого предпочитали тесниться по трое, только бы не оказаться вместе с ней. Вдобавок от нее шел какой-то невыносимый, почти звериный дух, и даже в том спертом воздухе, который царил в месте нашего заточения, он был отвратителен. И вот я увидела, как новая обитательница камеры в поисках свободного места направляется прямо к этим нарам!

И тут меня что-то словно бы толкнуло.

— Погодите, — шепотом сказала я, — не ходите туда, ложитесь вот здесь.

И встала с нар.

Как подумаю, что вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я промолчала тогда… Может быть, я была бы уже мертва, а может быть, жива, но не испытала бы столько горя.., счастья… Не знаю! Это была бы уже другая жизнь, и что толку думать о ней, какой смысл гадать.

Даже сама не пойму, что заставило меня заговорить. Жалость, наверное, что эта бедная женщина, и так настрадавшаяся (весь ее растерзанный, странный облик говорил о перенесенных страданиях), принуждена будет провести ночь бок о бок со звероподобной убийцей, а утром увидит рядом с собой ее тупую, жуткую образину. Жалость, да… Я вспомнила, как сама попала сюда, как мне было тяжело, как никто не обращал на меня внимания и не сделал даже попытки помочь прижиться на новом месте.

Словом, я встала с нар и показала ей, чтобы она ложилась на мое жалкое ложе.

— А где же ты станешь спать? — пробормотала она чуть слышно.

В голосе ее чувствовался легкий акцент. Так могла говорить по-русски иностранка, но я не могла понять, какой это акцент.

— Ничего, — прошептала я в ответ. — Я лягу на полу, там дышать легче. Я люблю спать на полу.

И я снова бросила на пол свой пыльник, который заменял мне матрас и одеяло.

Глядя, как я устраиваюсь, женщина стащила свою безрукавку, легла на нары и накрылась ею. Потом чуть приподнялась на локте и шепнула мне:

— Дзенкуе бардзо!

Так она полька… Я мигом вспомнила, как еще девочкой гостила в имении у моих дальних-предальних родственников с материнской стороны, поляков. Не кровных родственников, а свойственников. Вспомнила те несколько польских слов, которые врезались мне в память, и прошептала в ответ:

— Нема за цо!

Это означает — «не за что».

Ох, как она встрепенулась! Даже на нарах подскочила!

— Чи пани польска? Чи пани муво по-польску?!

— Нет, — ответила я чистую правду, — я не полька, и я понимаю по-польски только несколько слов.

Она тяжело-тяжело вздохнула:

— Бардзо шкода!

— Бардзо шкода, — повторила я, потому что мне и в самом деле было очень жаль, что я не знаю ее языка. Мне было жаль эту залетную шелковистую пташку, хотелось хоть чем-то ее утешить…

Она уронила голову на локоть, который ей, как и всем нам в камере, был вместо подушки.

Я видела, как блестят ее глаза в темноте, и вдруг шепнула:

— Меня зовут Зоя Колчинская. А вас?

Почему-то я думала, что она отмолчится, однако она ответила так охотно, словно только и ждала моего вопроса:

— Малгожата Потоцкая. Маргарита по-вашему.

— За что вы здесь? Почему вы так одеты?

— Так с постели ж взяли, пся крев! — вздохнула она. — Пришли о пулноцы, вынули из постели. А за что… Вот уж верно: нема за цо! За то, что дурой была доверчивой.

— Кто вы? Ваш муж офицер?