На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Что-то хитрое было написано сегодня на бульдожьей морде губернатора, отчего Сергей Яковлевич заранее насторожился. И не ошибся в этом: Влахопулов немного пронюхал о замыслах своего помощника и сразу же заявил с большим неудовольствием:

— Ну, князь, не ожидал я… Не ожидал от вас!

— О чем вы, Симон Гераклович?

— Ну, как же. Стоило мне отвернуться, как вы уже стул из-под меня выдергиваете…

— Не совсем понимаю вас, — хитрил Мышецкий. Влахопулов подмигнул ему и — шепотком:

— А на Свищево-то поле зачем вы ездили?

Сергей Яковлевич решил врать наобум: авось, этот попугай, как называл он в душе Влахопулова, ни черта не знает. Да и откуда знать-то?

— Свищево поле, — заявил он авторитетно, — кажется мне вполне удобным для разбивки пригородного бульвара. Согласитесь, что наш Уренск не богат зеленью… Вы скоро покинете губернию, и вечным памятником вашего губернаторства пусть останется уютный зеленый уголок!

Влахопулов тоже был не дурак — не поверил:

— А я слышал, батенька вы мой, что там бараки покрасили. Колодец вырыли. Санаторий для «самоходов» строите?.. Вот мы сейчас спросим у Чиколини — так ли это?

Бруно Иванович мямлил в ответ что-то невразумительное, по-собачьи преданно косясь на Мышецкого (баржи… пекарни… ледоход… Казань), и закончил патетическим возгласом:

— Мы люди свои, но что скажет Европа?

Влахопулов не терпел подобных сравнений:

— Я тебе здесь и Европа, и Азия, и Австралия! Мне плевать на твою Европу, лишь бы в Петербурге были мною довольны. Слышишь?.. И тебе ясно предписано мною: ограничить переселяющихся мужиков территорией вокзала и пристани!

Мышецкий понял: кошку бьют, а ему намек дают. Однако на этот раз он не выдержал и вступился за полицмейстера:

— Симон Гераклович, но переселенцы-то ведь не каторжные!

— Не каторжные, — согласился Влахопулов.

— А вы хотите, чтобы Уренск был для них вроде пересыльной тюрьмы, откуда гнать их дальше по этапу.

— Уренск и есть этап, — не сдавался губернатор.

— В таком случае, я тоже спрашиваю вас, как и Бруно Иванович, что скажет Европа?

Чиколини глуповато вклеил:

— Все бы ничего, да в Европе, не в пример нам, свободно рассуждают о наших порядках…

На лице будущего сенатора отразилось раздумье.

— Хорошо, — разрешил он. — Можете впустить бродяг…

— До каких пределов? — оживился Чиколини.

— В пределах… кабака и церкви!

— Извольте уточнить, ваше превосходительство.

— Кабака и церкви, — повторил Влахопулов. — Тех, что возле вокзала!

Заметил усмешку на лице Мышецкого и немного расширил свою щедрость:

— Ну и Свищево поле — пусть пасутся! А бульварчик вы, князь, уж без меня разобьете… Я легкой славы не ищу!

На этом они и покончили. Теперь Сергей Яковлевич каждый день справлялся о состоянии реки. Зима в этом году была суровой: морозы покрыли реку непробиваемым льдом, в который вмерзли намертво баржи и пароходы.

А ведь могло случиться и так, что эшелоны с переселенцами прибудут ранее вскрытия реки. «Что тогда?»

Мышецкий отмахивался. «Не будем думать, — говорил он себе. — Казань не посмеет открыть дорогу, пока у меня не пройдет лед…»

Однако настроение Сергея Яковлевича было подавленное, что заметила даже Алиса.

— Мой друг, — напомнила она, — я не так представляла себе нашу жизнь в этом высоком положении… Чего ты ждешь? Пора уже, давно пора устроить бал в Дворянском собрании!

Он посмотрел на нее, как на чудо.

— Опомнись, — сказал, — о чем ты?.. Я тоже представлял все иначе. Да что же делать? Видишь: солнце уже пригревает, а мальчишки еще катаются на коньках… Вот и разберись!

Сергей Яковлевич приучил себя спать при открытом окне, и по утрам его будил крикливый голос торговки:

— Се дни яйца-то на базаре опять кусаются. Слыхано ль дело? Десяток — в гривенник… Чтоб им сдохнуть, кровососам! Видать, приходит нам всем час смертный!

Откуда-то из подвала отзывался «холодный» сапожник.

— А подметки? — спрашивал он. — Бывалоча, кожаная в полторы гривны шла. А нонеча? И не хошь, а задумаешься: куды это движется мать-Россия, туды-т ее в корень!..

В один из этих дней Казань передала по телеграфу, что первые шестнадцать тысяч переселенцев уже грузятся по вагонам. Сергей Яковлевич в панике отвечал, чтобы эшелоны не отправляли, в Уренске ничего не готово к их встрече, комитетские чиновники еще не прибыли. На реке — лед…

Ему стало тошно, как никогда еще не было в жизни.

Был уже второй час ночи, а он не уходил с телеграфа. Казалось, что все еще можно поправить. Но под утро Казань ответила: «Не можем задерживать тчк скопление вокзале тчк ожидаем прибытия новой партии тчк свяжитесь пароходством тчк».

Зябко содрогаясь от усталости, поехал на пристани. Баржи стояли в лужах воды, под которой синел твердый лед. Борта старых посудин щербатились драной, обтерханной щепой. Предназначенные для перевоза арестантских партий, они разделялись на два отсека: один — в решетках (для простых), другой — затянутый сеткой (для «благородных») преступников.

Два сонных водолива откачивали воду из трюмов. Сергей Яковлевич показал в сторону каравана новеньких, свежепокрашенных барж, что стояли на приколе.

— Тоже для переселенцев? — спросил он.