На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– Гнида… верно! – засмеялся жандарм. – Однако вы не шутите, Вадим Аркадьевич. Я верю вам и верю словам князя, что вы ныне от демагогии отошли. Мало того… – И вдруг произошло небывалое: Дремлюга встал и отвесил Ениколопову низкий поклон. – Мало того, – заключил, – я, видите, еще и благодарен вам!

– Не понимаю – за что? – разволновался вдруг Ениколопов.

– Не будем уточнять. Благодарен! – со значением повторил Дремлюга. – Оно и ладно: рука руку моет… Может, чаю выпьем?

– Вы меня, капитан, не интригуйте! Самая постыдная минута в моей жизни, когда я получаю благодарность здесь… от вас!

Дремлюга вытянул перед ним свои красные мужицкие клешни, потер их одна об другую, – словно мыл их от грязи.

– А если так? – прищурился. – Вы мне Борисяка, а я вам – Паскаля с его миллионом. Ну? Долг платежом красен…

Ениколопов, возмущенный, вскочил и убрался прочь. Ни­кто его не задерживал, и долго еще хохотал Дремлюга… Не знал только жандарм: откуда Ениколопов пронюхал, что Борисяк скрывается на станции виноградной лозы? Впрочем, и не домогался. Анонимку проверили, и вот результат: Борисяк плюс станок – взяты!..

(…Ениколопов же узнал все от Ивасюты, который и отвозил станок, а потом Борисяка на агростанцию)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Узкий подвальный коридор слабо освещался лампочками, светившими вполнакала. Трепетно вздрагивали красные нити под стеклом.

– Откройте, – сказал Мышецкий. – Откройте и ступайте прочь. Вы мне больше не нужны…

Надзиратель-жандарм открыл ему двери камеры и удалился. Носком ботинка князь толкнул тяжелую дверь. Борисяк поднялся. Большая рука, смутно белевшая в потемках, нащупывала горошины пуговок на воротнике черной косоворотки.

– А-а, князь… – сказал он рассеянно. – Прошу вас…

Они поздоровались, как бывшие сослуживцы, и Борисяк широким жестом хозяина показал на койку, приглашая садиться.

– Благодарю… Курить у вас, надеюсь, не возбраняется?

– Пожалуйста. Курите. Я курю…

Оба человека (столь разных) тяжело вздохнули.

– Как идет служба? – спросил Борисяк для начала. – Удачно ли?

– Плохо, Борисяк, скверно, – ответил Мышецкий.

– Отчего же? Я вас, князь, знаю за деятельного человека. Вы не похожи на лежачий камень…

– Да как-то не могу, Савва Кириллович, прощупать то главное, за что надобно ухватиться. Не могу уяснить для себя своих дел и обязанностей. Раньше вот, когда мы служили с вами, было все проще: хлеб, переселенцы! Цель была – и мы ее сообща достигали. Блаженные, скажу я вам, были времена… Помните?

– Еще бы, князь! – засветились в потемках зубы Борисяка, обнаженные в улыбке. – Конечно, было хорошо. Честно скажу, порою я вами, Сергей Яковлевич, просто любовался!

– Вот, – загрустил князь. – А ныне ничего не стало. Пустота.

Борисяк внимательно вгляделся в лицо ему, и Сергей Яковлевич дотронулся до лба, когда-то рассеченного нагайкой казака – еще там, на Невском, в Петербурге…

– Но ведь министерство, – начал Борисяк, – посылая вас сюда вторично, несомненно, поставило перед вами какие-то задачи?

– Безусловно. Давить революцию – вот главное условие, с которым и приехал я управлять губернией. Иначе – не дали бы!

– Так что же вы, князь… давите? – усмехнулся Борисяк.

– А кого мне давить? Где эта революция, о которой так много говорят? Вы же сами, наверное, знаете, Савва Кириллович, что забастовочное движение пошло теперь на спад. Предстоят выборы в Государственную думу… Кстати, как вы относитесь к ней?

– А как вы, князь?

– Плохо… В громоздкой государственной машине, и без того уснащенной приводными ремнями департаментов, прибавился еще один мотыль. Грохоту и треску будет больше, но толку еще меньше…

– Что ж, – сказал Борисяк, – не вижу нужды скрывать от вас и мнение нашей партии по вопросу о думе…

– Мне бы хотелось, – придержал его Мышецкий, – слышать не мнение вашей партии, а – ваше личное мнение. Я ведь говорю от себя!

– Но мое мнение, князь, и есть мнение партии… Мы считаем, что эта дума – лишь поклон Булыгина либералам да в сторону владельцев разных двухгорных и трехгорных мануфактур. Народу даже десять таких дум – даром – давай, не надо! Полное очищение государственного строя, полная замена его народным представительством – вот что надо!

– Так, – сказал Мышецкий, сверкая стеклами пенсне. – Но что понимать под «народным представительством»? А ежели понимать так, как понимается вами, то… Простите, – помялся князь, – но куда же вы денете царя?

– Фьють!

– Вот видите, – надулся Мышецкий. – Ведь царь – знамя. Вокруг матки собираются пчелы, и улей тогда живет полнокровной жизнью. Правда, – кивнул князь, снова соглашаясь, – в нашей российской голове чересчур уж много завелось грязной перхоти…

– А у французов, – подхватил Борисяк, – есть старинный способ избавления от перхоти… вместе с головой – фьють!

– Да не свистите, Савва Кириллович, нас могут услышать… Я ведь тоже не в восторге от этой затеи Булыгина! Но мне все же мыслится, что царь запутался. Его окружают дурные люди. Которые боятся народа. Не знают его. И оттаскивают царя от народа, как от нечистой скверны…