На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– Спасибо, Савва Кириллович, я это ценю. Ваша правда: словами не спасаются – нужно дело. Но мне трудно… Может, вы и слышали, что я был близок к госпоже Жеребцовой, и от этого мне еще труднее… Кого мне винить?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В присутствии врача и прокурора арестованных мужиков секретно выпороли.

Никто не знал, что делать с ними дальше. Сергей Яковлевич стал настаивать на том, чтобы выпустить мужиков на поруки сельской общины.

– Нам этого вопроса, – убеждал он прокурора, – все равно не дано разрешить. Мы можем судить. Но только убийство! Только поджог! Только смуту! Но разве же это суд? Судить надобно причины всего этого, а причины заложены в нас самих…

– Кто же, по-вашему, князь, способен вообще осудить причины?

– А дума? – спросил Мышецкий. – Разве же это не народный судия? Дело с мужиками слишком серьезно, и вот пусть она, эта дума, и рассудит…

Такой постановкой вопроса Сергей Яковлевич, вольно или невольно, выставил себя в защитники мужика, и это не прошло для него даром. Ениколопов вскоре получил приказ из эсеровского центра, который еще учитывал его, как видную в прошлом фигуру. Вот что ему писали:

«Губернатор становится популярен в народе, что не отвечает ориентации нашей партии. В случае невозможности убрать его предстоит губернатора скомпрометировать. Не откладывайте. Предлагаем экономить взрывчатку. Рекомендуем действовать в одиночку. Лучше – огнестрельным оружием…»

Это никак не устраивало Ениколопова, да и призыв покончить с Мышецким пришел не вовремя. «Котята» его превратились в шипящих котов, хозяина не признавали. Ходили теперь, сами черные, ночью темною… «Уж не черти ли?»

Кончилось все это явлением Ениколопова перед Мышецким:

– Князь, а вам еще не приходилось читать приговора собственной персоне? Вот, полюбопытствуйте: чтение захватывающее!

Мышецкий перечитал распоряжение об убийстве его или же дискредитации, что, в общем, в любом случае – пакостно!

– Если бы меня, – сказал, – ценили в министерстве так, как цените вы… Ей-богу, служить тошно! Плохо – убьют, хорошо – со службы выгонят. И только вы, ваша эсеровская милость, можете слетать на колтун мужика добреньким ангелочком: «Вот вам, мужички, земля, вот вам, мужички, и воля…» Изнемогаете от любви?

– Разрешите присесть? – спросил Ениколопов.

– А что? Разве сидя удобнее?

– Нет, князь, удобнее стоя. Но разговаривать надо сидя…

Помолчали. Мышецкий – озлобленно, эсер – невозмутимо.

– Подождите! – сорванно крикнул князь. – Еще немного, и меня уберет министерство… Доверьте это Дурново или графу Витте!

Ениколопов дал выговориться князю до конца, чтобы поостыл.

– Да разве, – спросил потом, – у меня поднимется на вас рука?

«В самом деле, человек пришел ко мне с чистым, открытым сердцем, а я… Нехорошо я делаю!»

– Извините меня, Вадим Аркадьевич, сдавать начал. Впрочем, я знаю: будет тот губернатором, кому кончину мученическую приять суждено… Это – не жеманство, это поза гладиатора!

– К вам я отношусь с уважением, князь. Восхищен бываю вами.

– Благодарю. Но что будет с вами, ежели ваше, с позволения сказать, «восхищение» дойдет до автора этого приказа?

– Мне до них – как до потолка! – ответил Ениколопов. – Да и что они для меня? Хотят они пахнуть кровью, как джентльмены с большой дороги. Но пахнут-то лавандовой водой и декадентством… Я к ним знаете как отношусь? Как к котятам!

Мышецкий более никогда не напомнил Ениколопову об этом разговоре, но испытывал отныне особую доверчивость к этому человеку – врачующа убивающему. Или убивающа врачующему.

…Черная яма вместо нежного рта еще очень долго занимала его воображение.

3

– Хлеб, ваше сиятельство, кончился, – доложил Такжин.

– И от подаяния Иконникова – тоже?

– От подаяния тоже, князь…

Так завершилась эта сомнительная спекуляция. Сергей Яковлевич обратился за помощью в правительство. Конечно, как это водится, ему для начала не ответили. Да князь и не рассчитывал на такую роскошь, чтобы в министерстве поторопились: у них сейчас забот – полон рот, им ли до Уренска?..

Случайно встретил на улице Сану, которая сказала ему:

– Боже, Сергей Яковлевич, как вы похудели… Что с вами?

– Ax, Сана! Мэка и разброд… И ничего не вяжется у меня.

Вечером – около восьми – зашел в кухмистерскую с опаской: акушерка Корево была здесь, ужиная. Но Ксюша Жеребцова больше уже никогда не войдет сюда… «Как глупо устроена жизнь!» Сергей Яковлевич подсел к акушерке, вдова Суплякова вышла услужить ему.

– Что-нибудь, – попросил он. – Мне все равно.

– У вас плохой аппетит? – улыбнулась Корево.

– Наверное. Мне хотелось бы сейчас вернуться в Петербург: на службу, если угодно, при департаменте. Поверьте: скоро от меня останется один мундир… Да и тот – в лохмотьях!

– Что ж, решитесь, – ответила ему женщина.