На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Между тем Савва Борисяк после разговора с губернатором вернулся в Совет, который теперь, не имея своего угла в Народном доме, собирался на частных квартирах. Сейчас – у Казимира…

– Ну, что, Савва? – спросил его Казимир в сенях.

– Неважно, – угрюмо ответил Борисяк.

– Князь?

– Он…

Казимир поскреб пальцами небритую щеку, сказал:

– Помнишь наш первый разговор в Запереченске? Я тогда…

– Погоди, – перебил его Савва. – Ты думаешь, Казя, и после революции таких Мышецких не будет? А куда они денутся? Всех не перевешаешь. Будут! Будут… их надо учитывать тоже. Мир не состоит из одних большевиков.

– А – смысл? – спросил Казимир.

– Наш воевода так часто говорит о том, что верит манифесту царя, что я стал уже сомневаться – верит ли? Еще неизвестно, куда повернет князь от манифеста: влево или вправо? Не пойму я его теперь: вроде бы – кадет, а вроде бы непохоже.

– Скорее – октябрист, – намекнул Казимир.

– Нет. Эти готовы кровью затопить Россию, а наш крови сторонится. Случайно вот убили технолога возле гимназии, так он даже и вспомнить об этом боится…

Собрались члены Совета, пришел и Ениколопов, блистая золоченым набалдашником трости. Сложные отношения были у Борисяка с этим господином: Боря Потоцкий рассказывал все, про Запереченск тоже не утаил (парень честный). Между Ениколоповым и Саввой Кирилловичем состоялся потом такой разговор.

– Не хватит ли, – сказал Борисяк, – любоваться вам своим отражением в революции, как в зеркале?..

Ениколопов без тени смущения, бравируя хладнокровием, выслушал все угрозы Борисяка и ответил так:

– Пусть рассудит история: кто больше сделал для подрыва проклятого строя – я с бомбами и эксами или вы с речами лубочного зазывалы? Да, я не скрою: наша партия, как и ваша, нуждается в средствах. Только вы, большевики, собираете их по копейке членскими взносами с рабочих, и без того нищих, а мы берем их у самой буржуазии. Вот подите теперь и заявите это в Совете…

С опаской жил Борисяк это время! Его ждала пуля в спину не только от Извекова. И такой Вадим Аркадьевич пустит – не пожалеет. «Ладно, – решил, – к смерти давно готовы…»

– Что в Москве? – начал Борисяк с вопроса. – Москва как?

– Держится.

– Питер?

– Сдает. Там восстания не будет, и – конец стачке!

– Плохо! – вздохнул Борисяк.

– Не надо! – сказала Корево. – Не надо было Москве браться за оружие. Восстание преждевременно. Все, чего мы достигли в стачечном движении, могли бы достичь легально с трибуны думы!

Прапорщик Беллаш схватился за виски:

– Галя! О чем вы говорите?

– Да, – продолжала акушерка. – А забастовку надо сворачивать. Люди голодают… пора думать о детях. Революция кончилась, начинается реакция, и пора говорить о переходе в подполье… Разве я не права?

– Нет, – тихо ответил Борисяк. – Борьба ведется до конца, и нельзя терять мужества. Москва – держится…

– Но горит!

– Но… стреляет, – подхватил Борисяк. – И пусть отпадает вся Россия, но здесь, в нашем Уренске, будет существовать Совет!

Ениколопов внимательно всех выслушал:

– Кстати, товарищи, а кто управляет губернией? Совет или губернатор? Губернатор или Совет?

– А если есть губернатор, – усмехнувшись, сказал Борисяк, – то не нужно никакого Совета… Мы это уже слышали от вас. Совет или партия? Партия или Совет? Может, уже хватит разводить демагогию? Важно одно: Совет существует, а губернатор сам по себе. Революция его не касается, да он и сам не лезет в нее!

– Однако, – возразила Корево, – двоевластие в Уренске вносит разброд в массы трудящихся. Или – или? Что-либо одно…

– Мне губернатор не мешает, – вставил Казимир.

– А вы – монархист? – вежливо, но с издевочкой спросила Корево.

Машинист повернулся к прапорщику:

– Женя, скажите хоть вы Галине Федоровне… образумьте!

Беллаш ничего не ответил, написал на клочке бумаги: «Она влюблена в князя», – и передал записку Казимиру. Но как-то не вязались с этой влюбленностью последующие слова акушерки:

– Ениколопов прав еще и потому, что губернатор – человек страшный. Никто из вас не знает его! Поверьте, в разговоре со мною, как с женщиной, невольно рисуясь, он раскрывается больше, нежели с вами – мужчинами. Он кажется добрым… Но я знаю – он человек страшный, как локомотив, который проедет по чужим костям и протащит за собой все вагоны… Не останавливаясь, только вперед!

Борисяк подавленно молчал: его мысли были далеко – в Москве, на баррикадах. «Закончится в Москве, – раздумывал он, – пусть, но флага спускать нельзя. Красноярск держится, Кутаис, Митава, Тифлис, Екатеринослав… Мы не одни, как поначалу это кажется!»

Вбежала, прижав руки к груди, взволнованная Глаша.

– Казя, Казя, – зашептала мужу, – ты выгляни… ­я боюсь!

Переступив порог, вошел из сеней солдат – весь черный. Лицо под коркой, съеденное ожогами степного мороза, из разбитых сапог торчали уже мертвые пальцы, тоже черные. Солдат достал из кармана шинели, в подпалинах прожогов, большой револьвер и медленно выложил его на скатерть – посреди чайных блюдец.

– Вы? – спросил он, озирая лица. – Вы и будете?

– Ну, мы, – поднялся Казимир. – Да, Уренский Совет…