На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– Пожалуйста, – согласился генерал. – Первую папиросу вы от меня получите. Но здесь тюрьма, и впредь так: я вам – папиросу, вы же мне – половину пайки хлеба… Идет?

Двери в камеры не закрывались. Монархисты свободно хаживали в «гости». Вышел и Сергей Яковлевич, осматриваясь. Компания подобралась грамотная – от профессоров (с уклоном в монархию) до великих князей (с уклоном в демократию). В камерах было очень мало еды, но зато очень много книг: от Сенеки – до Ленина! Монархисты читали жадно, словно пытаясь разгадать сложный механизм социальных перемен в России. Особенным же успехом пользовалась литература о Французской революции.

Бывший премьер-министр Коковцов заведовал раздачей хлебных пайков, крича каждое утро по-блатному:

– Эй, шпана, налетай – птюшки несут! – И тянулись к нему руки бывших министров, бывших сенаторов, бывших генералов и бывших гофмаршалов. Наступило то вынужденное опрощение, к которому когда-то сознательно тянулся Мышецкий: разговор сделался примитивен, как у мужиков, шла тайная игра в карты, песни же пелись – за неимением своих – уголовные, подхваченные из жизни:

Лежу я сейчас в лазарете,
Пулю вынули мне из груди,
Всяк имеет меня на примете,
Что разбойник я был на пути.

Отнеситеся к жизни премудро

И печалиться нам не идет,
В понедельник блатная лахудра
Передачу мине принесет…

А, в общем, в тюрьме жилось лучше, чем на воле. Из окошка камеры Сергей Яковлевич видел, как текут к морю стылые невские волны, катят по Литейному мосту, ощетинясь штыками, грузовики, где-то слева сияют витые луковицы Смольного монастыря… Петербург, старый парадиз империи, стоит на месте – нерушимо!

Мышецкий шестой год был женат на урожденной Булгаковой, в первом браке Хвостовой, шумной и веселой женщине с толстыми бровями. В тюрьме он узнал, что она сумела скрыться за границу, покинув его.

– Что делать? – плакал Мышецкий первые дни. – Мы не декабристы, и наши жены… Увы, из них не станется, видать, Мари Волконской или Элен Трубецкой! Прощай, прощай…

Чтобы скрасить одиночество, он тоже записался в тюремную библиотеку, которой заведовал великий князь Николай Михайлович – известный ученый-историк, специалист по эпохе Александра I. На груди великого князя колыхался большой красный бант, и это ставилось ему на вид монархическими камерами, – с этим бантом Николай Михайлович гулял в свое время по Невскому, выступая на митингах.

– Меня не расстреляют, – сказал великий князь Мышецкому, – за что бы? Я всегда стоял в оппозиции ко двору, занимался историей и Географическим Обществом России… Приходите сегодня ко мне в камеру – я буду читать лекцию о последних монтаньярах Французской революции, после чего посудачим по вопросу, куда делся император Александр I и кто умер, вместо него, в Таганроге в 1825 году?..

Мышецкого вызвали к следователю, товарищу Иоселевичу, свидание произошло в доме княгини Оболенской, где еще недавно он играл в бридж с гостями очаровательной хозяйки. Теперь все паркеты были выломаны, все кругом заплевано и загажено, как в свинарнике, на диванах с открытыми ртами, в ожидании расстрела, спали арестованные спекулянты и воры.

– Вы разве поляк? – спросил его Иоселевич.

– Нет. Я русский, – ответил Сергей Яковлевич.

– Тогда кто-то за вас хлопочет… Видите: польское посольство требует вашего освобождения, как польского подданного.

– А я не требую этого, ибо я русский…

Через несколько дней вызвали снова:

– Какое отношение вы имеете к Германии?

– Никакого. Кроме того, что был женат в первом браке на прибалтийской немке, урожденной Гюне-фон-Гойнинген.

– Вот видите? Теперь Германия требует вашего освобождения.

– Удивлен не менее вас. Но я – повторяю – русский….

А в камере желтые зубы Петрищева уже догрызали стэк:

– Вы сумасшедший… Как можно? Надо было согласиться на поляка, на немца, даже от негра не отказываться. Время слов кончилось, теперь пора действовать. Только бы выбраться отсюда! – И в лютой злости откусил от стэка большую щепку…

Было очень голодно, кто-то за него хлопотал, но вот посылочку никто прислать не догадался. А законы были жестокие – тюремные: мало кто делился с нищим князем, сидел он на одном пайке…

Среди ночи вдруг залязгали двери, и чистый молодой голос, разрушая тишину ночи, запел:

Гори-гори, моя звезда,
Звезда моя – вечерняя,
Ты у меня всегда одна,
Моя любовь, наверное…

И тяжело стучали приклады, и неслышно ступали шаги.

– Что это? – спросил Мышецкий, весь в липком поту.

– Ничего, князь, – ответил ему Петрищев. – Учитесь же умирать и вы, как надо, у кавалергардов его величества…

На дворе тюрьмы громыхнул залп. Сергей Яковлевич придвинул к Петрищеву свою пайку хлеба.

– Пожалуйста, – сказал, – две папиросы… Я только чуть-чуть откусил. Только сбоку…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .