На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Атрыганьева искали и не нашли. «Какая гнусность», – возмущался Мышецкий. В таком состоянии его и застал полковник Алябьев.

– Поздравляю, князь, – сказал.

– С чем, полковник?

– Говорят, что там, наверху, проводят закон о праве каждого губернатора вводить в своей губернии военное положение. Какие полномочия!.. Предстаю пред вами, как лицо подчиненное.

– Возможно. Но я вас подчинять себе не стану, полковник. Вы не сумели подчинить себе солдат и желаете передоверить эту обязанность мне?..

Алябьев присел на стул и вкрадчиво начал:

– К чему волноваться? Вы же понимаете, князь, что революция в России – это фарс! Театральный фарс, и не более. Надо лишь выждать момент, когда революция сама хрустнет. Тут и ломай ее хребет через колено – только позвонки посыплются!

– Вы искренний человек, полковник, – ответил Мышецкий. – Но я буду искренен тоже: как вы думаете, а что нам делать с манифестом его величества? Или это тоже слова? Только слова?

– Весь мир состоит из слов, – улыбнулся Алябьев. – Отберите у нас слова… что останется? Неужели вы, князь, умный человек, и поверили в эту бумажку. Это – не документ его императорского величества, это лишь отписка царя от революции! Рвите ее, как рвется любая отписка.

– Манифест? – поднялся Мышецкий. – Полковник, надо же думать, что говорите… Вся Россия столько лет ожидала этих слов от царя, и вот она получила их. А я должен, по-вашему, рвать? Вы странный человек, полковник… Откуда у вас все это?

– От мундира, князь, – ответил Алябьев с угрозой и вдруг выкрикнул: – Всех упрячу в казарму! Надоело! Буду стричь!

– Стригите, – ответил Мышецкий. – Но зачем же кричать?..

Это были трудные для России дни. Два кулака (кулак Революции и кулак Самодержавия) уперлись один в другой и терлись, хрустя костяшками, обдирая кожу. Текла кровь: оба кулака были крепкими.

«Дни свобод» надломились, когда премьер Витте арестовал в Москве бюро Крестьянского съезда, – и Мышецкий был поражен:

«Как он мог решиться? Неужели Алябьев прав?»

– А что я не вижу давно землемера? – спросил Мышецкий. – Куда делся Такжин? Статистик? Казначей? – В самом деле, присмотревшись, он заметил, что губернское присутствие опустело: столы запылены, стулья раздвинуты, чернила высохли. – Огурцов! Объясните, что происходит?.. Больны?

Огурцов бестрепетной рукой полез за регистры в шкафу, вытащил большую бутылку, звякнул рюмками:

– Эх, Сергей Яковлевич, будто вы сами не понимаете?

– Не понимаю.

– Рядом с вами, князь… опасно, – вразумил его Огурцов.

– Чего бояться? – соображал Мышецкий.

– Да неспокойно, сами знаете… И не надо бы вам, князь, якшаться с этим Советом! Оно и видно: чиновнику тоже боязно – губернатор да камергер, он не пропадет, а чиновник? Куда пойдет, коли его со службы высвистнут по «третьему» пункту?..

Выть хотелось – в голос. В прошлом году бросили. И теперь. Совсем пустое присутствие. Губерния оголена! Один, как божий перст, торчит губернатор. Да еще вот старый верный драбант Огурцов – этот князя не выдаст: рюмкой – звяк, вилкой – бряк…

– Ну, князь? Четырехспальную соорудим? Или отложим?

Уже на пятой рюмке Сергей Яковлевич сказал так:

– Пусть я буду один, но власть губернатора должна существовать. В других губерниях еще хуже: губернаторов смещают властью Совета. А у нас – власть вкупе с Советом… Что ж? Не быть же мне одному! А они бросили, как крысы… Как крысы! Пусть пеняют на себя… Только они у меня пенсии и видели!

С этого дня – после дворянской анонимки, после дезертирства чиновничества – Мышецкий вдруг обрел спокойствие и даже полное бесстрашие. И напрасно Дремлюга уговаривал его не ездить одного, – мол, надобно иметь охрану на козлах.

– Вспомните, князь, Симона Геракловича! Он тоже, покойник, артачился, когда я калмыка ему на козлах менял. А что стало? Мученическая кончина, ваше сиятельство!

– То Влахопулов, – отмахивался Мышецкий. – А меня не тронут.

Окольными путями, через Тургай, до Мышецкого дошел грозный окрик министра Дурново – изолировать вредную печать, провести аресты, митинги расстреливать.

– А это – провокация власти, – рассудил Сергей Яковлевич. – Я даже отвечать ничего не стану в подтверждение получения.

– Но это же… министр! – попятился Дремлюга.

– Но это же… царь! – ответил ему Мышецкий, потрясая манифестом. – Отныне я буду исполнять только те приказы и распоряжения свыше, которые не противоречат манифесту государя императора!

Случился тут и Чиколини, который вдруг поддержал губернатора.

– Верно, князь, все верно, – заговорил полицмейстер. – Не дай-то бог нам в кровищу вляпаться. Мало ли что они там пишут! Их бы вот сюда, на наше место… Они бы иначе чесались!

Дремлюга понял, что губернатору вожжа под хвост попала, – лучше не спорить. Начальник жандармского управления ныне заметно погашал, занимался больше «вермишелью» (мелкими вопросами). Совет работал у него под самым боком, полоскалось на ветру красное знамя, но капитан только суммировал о нем сведения на будущее. А так – пренебрегал…