На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– Мне-то что? – сказал Мышецкий. – Я остаюсь при своем мнении: лучше, капитан, никакой думы, только не эта!

Дремлюга заметил нервную трясучку в пальцах князя, под выпуклым стеклом пенсне вздрагивало веко правого глаза.

– Вы так взволнованы, князь, так горячитесь…

– Нервы, – резко ответил ему Мышецкий.

– Можно, как мужчина мужчине?

– Ну?

– Обзаведитесь женщиной… Право, князь, от души!

Сергей Яковлевич мгновенно вспыхнул:

– Ваше ли это просвещенное дело – давать мне советы?..

Странно, что, когда жандарм ушел, Мышецкий вспомнил о Корево – скромной черноглазой акушерке. Было в ней нечто такое, что зацепилось за сердце, как колючка шиповника, – не выдернуть.

Отчаялся и позвал Огурцова.

– Надоело все, – сказал. – Дела есть?

– Нету, – просиял старый «драбант»…

Незаметно наступила пора «опрошения», как он называл сам эту перемену в себе. Вдруг ему расхотелось следить за собой, все реже облачал он свое большое обрыхлевшее тело в мундир, все чаще прибегал к скромнейшему сюртуку. Высокие простонародные сапоги (удобные, чтобы не возиться со штрипками) даже шли к его высокой фигуре. В таком-то вот виде, в сапогах и сюртуке, Сергей Яковлевич и нагрянул однажды под вечер в молочную.

– Ну, Сана, – сказал, – угости меня чем-нибудь… Голоден!

Добрая женщина угостила его на славу, но вина не дала:

– Не надо вам пьянственного, Сергей Яковлевич, по городу и без того невесть что болтают о вас…

– А все-таки – что же, Сана?

– Разное… – помялась женщина. – Будто вы и не служите совсем, как раньше, а так… Да и пьете вы много. Вам не надо!

– Пожалуй, Сана, ты права: не надо бы! Но зато это забавно. Я далеко не оригинален. Да, это так… – И неожиданно рассказал Сане, притихшей: – У меня вот бабушка по линии матери была правдоискательницей. Ездила по Европе, плавала даже в Америку. И все искала… пророка, что ли? Не знаю, кого и что она искала. А в результате ничего не нашла и – спилась. Самым безобидным образом спилась она в своей тверской деревеньке. Даже не на вине, а на мужицком пеннике… Она была хороший и умный человек, умела лечить, и мужики десять верст несли ее гроб до нашего родового. Я часто думаю о ней, и приходит мысль: не в бабушку ли, искателыгацу истины, я и пошел? Ты поняла меня, Сана?

– Все человеческое, Сергей Яковлевич, понять можно…

Мышецкий с удовольствием подержал в своей ладони крупное теплое запястье женщины, втиснутое в золоченый браслет.

– Ах, милая моя Сана, если бы мне два года… Даже один год назад! Все бы начал иначе… Ты даже не знаешь, сколько мерзости и путаницы внес в свою жизнь я за эти два года.

– Да отчего? Ведь вам так много дано. Как никому…

– Ты не права, Сана: у меня, наоборот, все отнято.

– А-а, понимаю теперь: вы о… жене?

– Нет, о… министерстве! – ответил Мышецкий. – Впрочем, так мне, дурню правоведному, и надо. Служил бы, как прочие, по судебному ведомству. Не лез бы к Плеве! Грешил бы себе стишками. А назло сестрице моей, женился бы на такой вот, как ты, Сана, и все было бы превосходно. – Помолчал и сказал прямо в лицо: – Сестрица моя – страшна, я боюсь ее… В кого она?

Сана долго не отвечала – было видно по лицу ее, что она размышляет – говорить или промолчать? Наконец решилась:

– А, скажу… Сергей Яковлевич, ведь я налог плачу…

– Кому?

– Да вот, обложили… Сестрица ваша и хулиганы ее.

Мышецкий до боли сжал в пальцах спинку венского стула:

– О чем ты говоришь? Что это значит?

Сана пояснила со всем откровением:

– Сами видите: какая была копейка, я всю до остатка в молочную вложила. Ну-ка, сожгут? Оно понятно, что жаль. Да и не одну меня! Многих так-то… Месяц на излете – знать, готовь для отечества!

– И ты… даешь?

– А что делать? Даю, коли дело дороже стоит… Пусть сосут, думаю. Вся-то наша жизнь такая, – засмеялась она с горечью. – То младенцы меня доили, теперь вот взрослые принялись.

– Сана, – строго велел Мышецкий, – ты не давай.

– Да как не дать? Спалят ведь…

– Не бойся. Я ведь все-таки губернатор. Власть за мной. Вон, посмотри, как я стер Обираловку… Их тоже сотру!

И в глазах женщины вдруг прочитал полное неверие в его губернаторское всесилие. Не постеснялась даже вслух высказать:

– Сейчас, Сергей Яковлевич, не только кресло под вами, но, эвон как, и под царем престол трясется… Дай бог выжить!

«А что ответить? Баба умная: права». Да и так ли уж силен он в губернии, как принято думать? Для Огурцова и силен, наверное… А вот для других – вряд ли!

– Ты все-таки воздержись, – попросил он, вздыхая, Сану…

С улицы кто-то дернул звонок в молочную.

– Всегда рада вас видеть, – засуетилась Сана. – А сегодня…

– Брандмайор? – догадался Мышецкий.

– Он самый. Погодите – открою, а то еще подумает что…

Вошел брандмайор, недружелюбно поклонился. Будь Мышецкий не Мышецкий, так и въехал бы ему в ухо. Сергей Яковлевич посмотрел, как неловко суетится Сана, такая добрая, такая неглупая… «Дай бог ей счастья», – подумал и встал:

– Господин брандмайор, на любом болоте всегда квакают лягушки. Вы их не слушайте. Я уважал Сусанну Ивановну прежде как кормилицу моего сына, уважаю теперь как госпожу Бакшееву. И ваше место – за этим столом под иконой, а мое – на краешке стула…