На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Евлогий, ваше превосходительство, подлежит арестованию как злостный погромщик, повинный в гибели множества людей…

Тулумбадзе, рассмеявшись, хлопнул в ладоши:

— Эй, Евлогия! Пусть войдет…

Небывалое волнение охватило князя: буква закона, который его смолоду приучали уважать, блестящая плеяда юристов-наставников, внушавшая следовать уставам законодательства, — вихрем кружилось все!

— Здрав будь, золотко, — раздался рыкающий бас. — И ты будь здрав, человечек божий… Сейчас чайку упился с медком, оно так-то уж хорошо мне стало. Во, благодать!

Мышецкий поднял глаза на человека, но пришлось поднять их до потолка, — столь велик был этот мужик.

— Евлогий, батюшко, — смиренно вопросил его Тулумбадзе, — поведай нам, соколик, что ты видишь в грядущем?

Мужик прищурился, словно вглядываясь вдаль.

— Вижу, вижу… катится да накатывает, — начал ворожить он. — Вот оно, вот оно… Степь-то, мати моя! Ах… А там красное все, как кровь. Кремль зрю Московский… Умрем же, братцы, под Москвой, как наши деды умирали! Нет, стой… погоди умирать! Орел взлетел, выше-выше… Ух, лешман его разбери, кррррасота!

Мышецкий собрал все самообладание свое, чтобы не рассмеяться.

Тулумбадзе тут же, в присутствии Евлогия, стал нахваливать его князю. Будто пустое говорят, что он погромщик, душит евреев и помещиков за одну компанию. По словам генерала, весь гнев святого Евлогия направлен лишь противу социалистов — и это сразу насторожило Мышецкого, как легавую на бекаса: «Дичь!»

— Вы и впрямь рвете железные цепи? — спросил князь.

— Бывало-ча, сударь.

— И решетки тюремные свободно выламываете?

— Плечиком! — И двинул крутым плечом, показывая…

— Батюшко… — начал Тулумбадзе, — ты князя нашего видишь ли?

— Вижу красавца, — ласково замурлыкал Евлогий.

— Тогда… просвети его! — наказал Тулумбадзе. Мышецкий воспрянул: «Что угодно, только не ханжество!»

Стекла пенсне его остро врезались в направленный взгляд мужика-зверя, и Евлогий Фуфанов вдруг… отступил.

— Чего просвещать? — сказал. — Издали зрится мне тако: ученого учить — только портить… По солнышку ходит князь!

Сергей Яковлевич хмыкнул.

— Марью Эдуардовну давно видели? — ударил Евлогия наобум.

— Чо? — натужился Евлогий, приседая на корточки.

— Марью Эдуардовну, говорю… графиню Клейнмихель?

— Ну, как же, как же, — заговорил Евлогий. — Бывало-ча, газету читаешь, так тоскливо станется. Сразу ейному благородству телеграф отобьешь. Она, глядишь, кареты вышлет. Пять рысаков!

«Ну вот ты мне и попался», — заключил Мышецкий, ибо знал точно: графиня Клейнмихель такого бы и на порог к себе не пустила. Салон этой дамы — не салон графини Игнатьевой, где открыто юродствуют и мракобесничают. И князь показал Евлогию спину…

Мышецкий так и не понял, в чем была суть этого вызова в Тургай.

На прощание Мышецкий сказал Тулумбадзе:

— Я так много наслышан легенд о святом Евлогий, что прошу не отказать мне — выпустите его погостить денек-два в Уренске.

— Пожалуйста, — разрешил генерал. — Он недорого обходится, ибо спиртного гнушается… Так, чайку с медом попьет!

Через день генерал-губернатор Тургайских степей получил от Мышецкого следующую телеграмму:

«святой евлогий пошел уборную вокзале уренске зпт откуда не возвращался тчк поиски не дали положительных результатов тчк глубоким чинопочитанием уренский губернатор зпт князь мышецкий тчк».

7

Евлогий сдался на «турецкую кишку» (это такой длинный чулок, в который насыпался мелкий песок). В уренской полиции его били нещадно, а следов побоев не отыскать. Но человек был уже обречен на медленное умирание…

Бруно Иванович явился к губернатору.

— Князь, — доложил, — так оно и есть…

— Сознался?

— Вестимо, увещали как могли… Гороховский мещанин старой веры, Тимофей Сурядов, торговал пенькой, имел в Карачеве собственную фотографию с мастером по ретуши. Влез в долги, признан банкротом, решил подправить финансы святостью. И стал утруждать себя «работой» под известного Евлогия Фуфанова!

— Никому ни слова, — внушил Мышецкий, и Чиколини чавкнул жирными сапогами. — Выводы делать умеете?

— По долгу службы, — прикинулся скромником Чиколини.

— Настоящий Евлогий страшен для нас даже не погромами, а тем, что он разносит заразу худшего вида крамолы — массовых убийств в целях якобы противоправительственных…

Подумал, спросил:

— А что мужики в Малинках?

— Да пашут, князь…

— А что господа Жеребцовы?

— Да притихли, князь…

Вскоре прибыл прокурор из Казани, чтобы вести дело о госпоже Поповой («в намерении ее лишения жизни супруга посредством злоумышленного обращения к взрывчатым веществам»). Прокурор был молодой еще, симпатичный человек, которого Мышецкий ради приятного знакомства пригласил вечером в «Аквариум».

Фамилия прокурора была Тулуз де Лотрек…

— Граф, я знаю во Франции художника Анри Тулуза; его шансонетки и сцены кабаре — весьма занятны.

Прокурор щедро разливал пенистое вино.