На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Но, — ответил, — я принадлежу к той ветви рода, которая поселилась в России еще со времен Екатерины; мой отец командовал кавалерийской бригадой на Кавказе… Прошу, князь!

Они выпили. Мышецкий охотно делился воспоминаниями:

— …Отец дал мне тогда, как сейчас помню, сущую толику и велел ехать за границу. У меня выходило на день всего по два франка. Я ел хлеб и запивал водою. Такого вина, как сейчас мы пьем с вами, я и не мыслил попробовать… Прошу, граф, за Париж!

Снова выпили. Теперь говорил Тулуз де Лотрек:

— А меня, когда я вышел из Правоведения, отец устроил по связям на каторгу. Два года я жил на Ленских золотых приисках юрисконсультом от дома баронов Гинцбургов. И вот, поверьте: такого вина мне уже не пить, какое я пил там, на Лене, где люди гибли пачками. А вот в Париж меня папа послать не догадался, и я хоть и француз, но там не бывал… Прошу, князь, за каторгу!

— Так никогда и не были? — поразился Мышецкий.

— Скоро… скоро уже побываю!

— Рад за вас. Вы получите множество впечатлений.

— Нет, сначала я получу их в полной мере здесь — в России!

— Вы хотите сказать…

— Только одно, князь: мои предки, спасаясь от революции во Франции, бежали в Россию. А теперь я, их потомок, спасаясь от революции в России, побегу в скором времени обратно во Францию!

Мышецкий чокнулся столь сильно, что бокал, жалобно звякнув, разлетелся в куски, пролилось золотое вино.

— Как это печально, — сказал князь. — А ведь я хотел предложить вам тост… за тех, кому некуда бежать! Что бы ни случилось, я останусь в России…

Потом заговорили о главном. Прокурор спросил его:

— Почему меч правосудия должен упасть на головку женщины?

Мышецкий точно изложил свои соображения. Раскрыл перед казанским наездником всю подоплеку. Вмешательство политики сразу обострило разговор между ними.

— А вы знаете, князь, — сказал Тулуз, рассеянно слушая цыган, — в Ростове один прокурор начал было вести расследование о черной сотне. Так что же? Он ехал в трамвае, на ходу вскочили три хулигана и убили его кастетами… Каково?

«Что ответить ему на это?» — соображал Мышецкий.

— Граф, а разве в Ростове уже трамвай? — спросил с интересом.

— Давно, князь!

— Вот ведь! Сколько я твердил нашим остолопам в городской думе, что пора и в Уренске заводить трамвай. Да все ни с места!

— Я попробую, — сказал Тулуз, — опросить для начала любовников здешней Клеопатры. Простите, князь, если и вы случайно урвали от нее лучик любви, тогда я…

Сергей Яковлевич уронил вилку, сгорая от стыда:

— Вы разве не знаете, что подсудная — моя сестра?

— Как?

— В этом-то и суть дела. Ради бога, граф: я в стороне…

Прямо из ресторана, полный служебного рвения, потомок французских крестоносцев отправился в номера вдовы Супляковой, чтобы встретиться с подсудной госпожой Поповой. И остался на всю ночь…

Но агентура Чиколини сработала, и на этот раз Мышецкий не стал приглашать графа в «Аквариум», а попросил зайти к себе.

— Я вынужден, — сказал князь, потупив глаза, — применить по отношению к госпоже Поповой меру пресечения свободы передвижения и общения с ее союзниками…

— А я буду протестовать! — ответил Тулуз де Лотрек.

— Вы, конечно, можете опротестовать мое решение. Но я, как губернатор, сумею настоять на своем. За вами — право, а за мной — власть… Исполнительная, граф!

Прокурор рассматривал его — почти с любопытством:

— Евдокия Яковлевна — сестра вам. Но вы-то — не брат ее!

— Может быть, — согласился Мышецкий. — В наше жестокое время родственные узы ослабли. А я хирург справедливый… Вырезаю то чувство, которое мне сейчас только мешает! Всего хорошего…

Чиколини отвел под размещение знатной арестантки комнату при своем участке, с выходом в сад, где дозревали сливы, сочно оплывали желтым наливом бергамотовые груши. Мышецкий велел носить своей сестре обеды из «Аквариума» — что ни попросит! А в подвале жандармского управления продолжал работать по ночам страшный станок, осужденный волею Дремлюги тискать искореженную криком отчаяния литературу…

Так что Мышецкий мало что выгадал из ареста Додо.

Самые бедные в губернии крестьяне, расселенные Мышецким вдоль полотна дороги, незаметно для властей развернули свои плуги на озеро Байкуль; занукали на чалых лошаденок, зачмокали, воровато оглядываясь, и плуги разворотили сытое чрево земли, которая принадлежала монастырю… Сергей Яковлевич ничего об этом еще не ведал; сегодня он возвращался из больницы, где умирал его шурин, и по дороге в присутствие встретился с Иконниковым-младшим. В разговоре, между прочим, молодой миллионер спросил его:

— А какие у вас, князь, планы в отношении выборов?

— Вы про думу? Что ж, один человек у меня намечен.

— И кто же это? — подозрительно справился Иконников.

— Он вам не соперник… Карпухин! (Иконников выразил полное незнание такого.) Есть такой писарь на выселках, — пояснил Мышецкий. — Вполне здравый человек. Грамотен. Ныне гражданствует!

Легок на помине, явился из волости и сам Карпухин:

— Ваше сиятельство, как вы сказали, так оно все и вышло…

Сергей Яковлевич ничего не понял, даже встряхнулся:

— Что я сказал вам? Что у вас вышло?