На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Поехали на вокзал. Сергей Яковлевич почти умиленно смотрел на сырые истоптанные туфли акушерки, на ее полные ноги в сиреневых чулках. Заметил, что она старательно держит руку в кулачке, боясь показать штопанную перчатку. «Как она мила!» — думал он…

За обедом состоялся разговор — весьма откровенный.

— Я знаю, — сказал Мышецкий, — меня за спиной называют «белой вороной». Впервые я услышал такое мнение о своей особе от самого Дурново! А вы… вы такого же мнения обо мне?

— Не надо, князь, прислушиваться к мнению врагов народа…

— Я не люблю этих слов, — взволнованно ответил Мышецкий. — Кто придумал их? Как можно быть врагом своего народа? Можно быть врагом своего правительства — это да, мне понятно…

Через громадное окно ресторана было видно, как подали к перрону состав. И, боже, что тут началось: мать Россия кинулась, тряся мешками, громыхая чемоданами, в узкие вагонные двери. Мужики, сплошь одни мужики! Сергей Яковлевич перехватил взгляд акушерки, пытливо на него устремленный, и кивнул, мол, понял.

— Да, бегут, — сказал он. — Гонит бескормица. Бегут не только у нас… Желаете, Галина Федоровна, и я скажу вам то, что известно лишь из министерских отчетов? Доля статистики не повредит…

— Выслушаю вас, князь.

— Война стоила нам два миллиарда, и весь этот чудовищный налог будет разложен нами на несколько поколений. Это — ерунда: Россия выживет! Но зато в этом году мы собрали хлеба на двадцать три процента меньше, чем в прошлые годы. И этот налог не разложить на поколения грядущие! Этот налог навалился сразу вот на этих… — Он показал на окно. — И они бегут от него; им, беднягам, кажется, что в городах все будет: хлеб, заработок, крыша над головой! Но как они жестоко ошибаются…

Корево сделала князю аппетитный бутерброд.

— Ешьте, — сказала кратко, — вы плохо едите, князь! — И ему стало и смешно и грустно: впервые за много лет он ощутил заботу женщины о себе (приятно, когда мужчина сидит за столом не один).

— Раньше, — продолжил он, — я как-то сомневался в близости революции. Но я все-таки — статистик, у меня душа не поэта, а бухгалтера… Недород убедил меня, что революция в России возможна именно сейчас. Осенью, когда цыплят надо считать…

Она задала ему вопрос, который он уже слышал от кого-то:

— И что же вы будете делать, князь?

И так же, как в прошлый раз, Мышецкий ответил:

— Ни-че-го, сударыня… Двумя руками я не подпишусь под революцией. Но пройти через чистилище России необходимо, верю!

Свистнул паровоз, и в окне ресторана проплыли подножки вагонов, с которых свисали сундуки и мешки.

— Вы правы, — сказала Корево. — Как бы наша борьба с голодом не вызвала борьбы с голодающими!.. — И неожиданно призналась с улыбкой: — А ведь я вас, князь, совсем иначе себе представляла…

Дремлюга с трудом открыл глаза. Прямо перед ним, на полке, стояла высокая стеклянная банка со спиртом, и в ней плавал какой-то сизо-красный человеческий отросток.

— Вадим Аркадьевич, — жалобно простонал Дремлюга, — ты не у меня ли чего вырезал? Ты же сволочь, я это знаю… а?

Ениколопов встряхнул в руке банку, и ужасный отросток забултыхался в голубом спирте, то утопая, то всплывая снова.

— А что? — спросил. — Узнали свою знакомую кишку? Нет, это не ваша… — Деловито пощупал затем пульс жандарма. — Очень хорошо, — сказал, — и вы не судите меня строго. Если бы я не поступил так с вами, то разговор обернулся бы выстрелами. Но теперь я успокоился, все продумал. Давайте поговорим по душам.

Разговор «по душам» начал вести Дремлюга:

— Подлец… оборотень! Что ты наделал? Дай сюда мои бумаги!

— Что вас смущает, капитан? — спросил Ениколопов, не выпуская доносов из своих пальцев. — Ваши подозрения (да!) справедливы. Я сознаю — подлец и негодяй. Хорошо… Дальше!

Дремлюга, сидя в кресле, расслабший, махал кулаками:

— Ты лезешь в доверие к губернатору. А он, олух царя небесного, уши перед любым развешивает! Ты и князя хочешь перетащить на свой корабль? Не дам… Ты же его предал. Борисяка я поймал благодаря тебе! Куда пойдешь ты теперь, мозгля тамбовская? Куда? Я тебя выведу на чистую воду, ты у меня в кулак насвистишься!

Ениколопов внимательно выслушал жандарма.

— Да, — сознался, — с князем действительно вышло некрасиво. Но, мой любезный голубой господин, что вы можете иметь ко мне? Какие претензии?.. Предупреждаю; вы говорите — как представитель власти, а я буду отвечать — как состоящий под надзором у этой власти. Что я сделал такого, что могло бы преследоваться вами как противоправительственное деяние? Пожалуйста — отвечайте!

— Нет, — осунулся Дремлюга, — такого ты ничего не сделал…

— Так чего же ты, хам, пришел сюда в скрипящих сапогах, с пробором на глупой башке? Уж не кажется ли тебе, что ты умнее меня, Ениколопова?

— Ты… провокатор, — сказал Дремлюга.

— Все в этом мире объяснимо, — ответил Ениколопов. — Да не будь таких, как я, на чем бы вы, жандармы, свою карьеру делали? Вы же — глупцы, вам ли было поймать Борисяка? Он хитрее вас…

Дремлюга вытянул широкую мужицкую лапу:

— Дай сюда! Верни… слышишь?