На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Дэнгы, — говорили черкесы, — с дэнгы служит будэм!

И вечером Большие Малинки встревоженно гасили огни:

— Охти, Ивановна! Черкесы вернулись, опять хлестать станут…

Мышецкий об этом ничего не знал, каждый день гоняя старика Огурцова на телеграф: есть амнистия или нету?

— Нету, ваше сиятельство, пожалейте мои ноги…

Амнистия была объявлена лишь в конце октября, и застучали колеса поездов — спешили в Россию из ссылки поседевшие ветераны радикализма. На станциях их ждали фотографы, чтобы снимать на память «букетом». Это были странные фотографии, когда рядом с меньшевиком Чесноковым сидел анархист Вася Темный, купец-издатель Галушкин нежно обнимал эсера Комара-Громовержца, а возвышенный либерал барон, облокотясь на урну с цветами, взирал на своего милого друга — экспроприатора Федю Нагнибеса… Впрочем, как говаривал Ениколопов, революция имеет множество граней, и не все грани как следует отшлифованы…

— Теперь я спокоен, — говорил Мышецкий.

В день, когда до Уренска дошла весть об амнистии, в губернской больнице, на руках своей жены, Евдокии Поповой, скончался Петя — этот маленький человечек; он простил перед смертью зло, порожденное той борьбой, от которой всегда был столь далек.

Додо стала наследницей его капиталов.

9

Мышецкий был заплакан, выглядел плохо, под глазами — дряблые мешочки от дурных ночей, губы отдавали синевой, в концах пальцев губернатора — мелкое дрожание.

Огурцов, сочувствуя, доложил проникновенным шепотом:

— Вас желает видеть депутат Государственной думы…

Сергей Яковлевич издерганно и нервно рассмеялся:

— Я еще не сошел с ума… Откуда он взялся?

— Султан Самсырбай, из степи…

— Какие депутаты? — волновался Мышецкий. — Какая там дума? С чего он это взял? Тут камни с неба летят, а он уже себя в думу выбрал? Что он там дурака валяет?.. Ладно, просите, приму!

Сергей Яковлевич посмотрел, как сверкают золотые наперстки, надетые на грязные пальцы Самсырбая, и сразу решил не величать султана ни светлейшим, ни его сиятельством, а лишь по званию.

— Господин прапорщик, — сказал он, — до каких же пор вы будете меня преследовать своими инсинуациями? Положение о выборах еще не выработано в деталях. Выборов не было, кандидатуры губернии едва намечены. И вдруг, извольте видеть, вы самочинно объявляете себя депутатом несуществующего органа правительства…

Весело глядел на него султан узкими щелочками глазок:

— Таврический двор штукатурку старую сбили? Сбили. Новую лепят? Лепят… Для чего, ты думаешь, князь? Десять рубль на один день давать будут… Говори скорей: где деньги получать надо?

Султан прищелкнул языком, и князь Мышецкий, его сиятельство, вдруг прищелкнул тоже — да еще громче его светлости:

— Вы слишком много знаете, господин прапорщик! Больше меня, видно. Даже про штукатурку извещены… Что вы представляете?

— Степная фурий, — ответил султан Самсырбай.

— Это я знаю, что вы можете быть избраны только от степной курии. Но кто вас выдвинул? Кого в своем лице вы можете представлять в думе как депутат? И зачем вам все это? Допустимо являть в своем лице жителей степи, но нельзя же быть избранным от самой степи… Это — только степь! Только степь! Дичь, глушь!

Золотые наперстки вдруг возмущенно застучали.

— Дурак ты, князь! — озлобился султан. — Киргизы мои? Бараны мои? Байкуль мой? Вот моя фурий, вот мой партий. Сто десять жен имел, весной еще прикуплю. — Сложил пальцы в гузку, чмокнул жирными губами. — Ай, — сказал жмурясь, — харош девучк! А ты, князь, одну жену имел. Да и ту батыр-Иконник увел…

После этих слов ничего не оставалось делать, как начать Мамаево побоище. Будем же беспристрастны: князь одержал над султаном блистательную победу, и Самсырбай, посрамленный, отступил в свои степи. Мышецкий наказал Чиколини запретить отныне въезд султану в пределы города. Чтоб его ноги больше тут не было!

— Если же его и изберут все-таки в думу, так он переселится в Таврический дворец прямо из своей кибитки…

К ночи Мышецкий вернулся к себе в пустой дом; одно лишь окошко светлело на втором этаже, в ажурном переплетении оголенных ветвей. Сергей Яковлевич поднялся по лестнице, тяжело и устало, как старик, и легкая тень женщины вздрогнула в потемках комнаты.

— Додо? — присмотрелся Мышецкий.

— Нет, это я… Ксения!

И вдруг — в тоске одиночества — его рвануло навстречу этой женщине. Часто-часто целовал Ксюшины лицо и руки, сполз на пол, обхватил ее колени, прижался к ней и затих, почти счастливый:

— Милая… Как хорошо, что вы пришли! Я погибаю…

Сверху — над ним — прозвучал тихий голос Ксюши:

— А мужики отобрали у меня клавесины… Зачем?

— Бог с ними, с мужиками… Пускай играют!

В это свидание их не преследовали черкесы, не было разговоров об аренде. Наплыв чувственности затопил обоих, и женщина, отдаваясь ему, опустошила себя до конца. Мышецкий проснулся умиротворенным и долго смотрел, как светлеет на подушке лицо молодой женщины, так много взявшей от него, так много давшей ему. «Боже! — ужаснулся он. — Какая путаная жизнь… какой сумбур!»

Ксюша обещала приехать снова — в начале ноября.

Октябрь миновал…