На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Потом Ивасюта махнул рукой, вынул из кармана мятые деньги.

— Все, что осталось… Гулять так гулять! Давай шампанского, давай ликеров разных. Отгуляем в Уренске, потом и в Париж можно махнуть. К самому Жоресу закатимся — принимай, мы уренские!..

— Я не поеду, — сказал Боря. — А тебе, Ивасюта, не мешало бы в депо вернуться. Забастовка кончилась, все товарищи вернулись к станкам. Работают… А ты?

— Мы и так проживем, — ответил Сева, обнимая Ивасюту. — Пусть лошадь работает. Я тоже не пойду в контору. Что мы? Денег разве не достанем? Эдакого-то дерьма везде много…

— Моня, — повернулся Потоцкий, — скажи хоть ты… убеди!

И в живот Мони, мягко и почти неслышно, тоже ткнулось дуло револьвера. Он испытал сейчас то же, что и Боря. Но лица у всех за столом были спокойны, и бедный Моня не знал — кто ему угрожает?

— Революция все оправдает в случае победы, — сказал Моня, и револьвер убрали от живота его…

К ночи, после ресторана, Ивасюта поехал к своей Соньке в публичный дом. И никакой Казимир его уже не стерег — гуляй как знаешь. На темном перекрестке, стоя на табуретке, стынул под ветром служака-городовой с медалью поверх шинели.

— Получи, собака! — крикнул Ивасюта и двумя выстрелами из браунинга сбросил старика с табуретки, оставил лежать на снегу.

Амнистии ждала вся Россия, и Ениколопов вскоре проехал по городу в коляске с красным знаменем в руках. Снежинки сверкали на воротнике его рысьей шубы. Был он статен и горд.

— Амнистия! — кричал он. — Получена амнистия, граждане! Никакой амнистии получено не было — очередная липа.

— Амнистия! — взывал он к уренчанам, размахивая флагом…

Все ждали этого призыва со дня на день, и все были готовы. Когда вокруг его коляски собралась толпа, выкрикивающая угрозы, Ениколопов сунул флаг какому-то дяденьке, а сам поспешил в «Аквариум». Далее его ничто не касалось. Важно то, что амнистия объявлена. А кем — не спрашивай.

— Свободу узникам царизма! — летело над Уренском, и Мышецкий, слыша эти выкрики, был приперт ими к стенке. Но слух об амнистии уже настолько утвердился в сознании всех, что князь воспринял требование толпы, окружившей здание губернского присутствия, как должное, само собой разумеющееся! Немного, правда, пугало его, человека долга, полное отсутствие указаний свыше. Бастующий телеграф путал карты…

— И все-таки, — говорил он Дремлюге, — надобно успокоить общественное мнение. До получения вестей из Петербурга, капитан, выпустите хотя бы Борисяка… Его знают и любят рабочие!

— Я не хочу отвечать, — сомневался Дремлюга.

— Вам и не придется: всю ответственность я беру на себя… Крики с улицы усилились. Князь велел открыть дверь на балкон. Выпала сухая замазка, молочным паром ударило в лицо. В одном мундире, без шляпы, он вышел на балкон, склонился над толпою:

— Господа, к чему волнения? Я уже отдал приказ… Успокойтесь! Вопрос разрешится в ближайшее время… Внимательно следите за телеграммами!

— Всех… всех на волю! — ревела толпа.

Огурцов спешно закрывал двери на балкон, затыкая щели клочьями серой ваты. В губернское присутствие уже звонил капитан Шестаков.

— Ваше сиятельство, тюрьму окружили, ломятся. Кричат об амнистии. А и-де она? Что-то не видывал!

Мышецкий дал разрешение освободить всех политических заключенных. Только политических! Семь бед — один ответ. Что свершилось, то есть — переделывать поздно. Если «политику» освободил без амнистии московский губернатор Джунковский, то ему, князю Мышецкому, и сам бог велел. Теперь дело оставалось за малым… за амнистией.

— Огурцов, будьте так добры, сходите на телеграф. Узнайте — есть она, долгожданная, или нету?

Огурцов скоро вернулся: и не бывало!

— Вот и влипли, — тихо засмеялся Мышецкий. — Но я верю: она должна быть, и без этого России не стоять на месте — революция камня на камне не оставит, если государь не даст ныне амнистии.

Явился потом Чиколини, всплакнул:

— Нехорошо получается, ваше сиятельство. У меня городовые — передовые люди. Один из них даже в социал-демократы заступил, а его — вот! — убили вчера на Петуховке.

— Печально, — ответил Мышецкий. — Весьма сожалею. Однако на лбу у них не написано, что они передовые… Может, хулиганы?

— Может, и хулиганы! Место такое — публичные дома рядом… У меня просьба к вам, ваше сиятельство: коли амнистия выпала, так освободим черкесов! Черкесы-то — бог с ними: ведро баланды им наварим, они съедят, а потом до утра лезгинку пляшут. Зато вот — лошади, князь, сущее наказание…

— Лошади?

— Точно так. Лошади ведь — не люди: им овес надобен. А сие накладно для участка. Вот тут амнистия как раз подоспела…

— Но амнистия-то, Бруно Иванович, не ради лошадей!

— Оно и верно, что лошадей не касается. Да — накладно!

— Ладно, — разрешил Мышецкий, — выпустите и черкесов, чтобы они вернулись непременно на Кавказ.

Черкесов выпустили на заснеженный двор, вывели из конюшни лошадей — крепкозадых, с лоском шкур и дрожанием холок. Звякали стремена из чистого серебра, но зато попоны были нищенские. Пригнулись черкесы в седлах, гикнули, цыкнули — ищи-свищи их теперь. Видели их скачущими по дороге прямо в Большие Малинки.