На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Спасибо, милый человек. Вы без меня их фукните, а карточку мне одну дайте… У меня есть такой альбом, куда я все собираю!

В это время Сергей Яковлевич полюбил убеждать себя и других.

— В любом случае буду прав я! — говорил он. — Первый же день открытия думы прозвучит над Россией, как удар колокола: очиститесь от скверны! Чистые пойдут прямо в рай конституции, а все нечистые отвалятся сами по себе, как клопы, с давно не мытого тела России…

Атрыганьева почему-то князь считал тоже «нечистым». Он привез из Тургая выборные афишки кадетской партии. Нанял дворников, и пошли они, в робкой надежде на выпивку, обклеивать заборы:

«Граждане! Готовьтесь к выборам в Государственную думу. Записывайтесь в избирательные списки. Устраивайте избирательные собрания. Распространяйте программу конституционно-демократической партии — самой передовой…» и т. д.

— Ну, что вы скажете, князь? — восторгался Атрыганьев, когда в Уренске не осталось ни одного чистого забора.

Мышецкий еще раз присмотрелся к афишкам:

— Шрифт неплох — жирный. Но, по правде говоря, я далек от кадетского запала. Легко сказать: будем делать выборы! Но какие могут быть выборы, когда пулеметы расстреливают Москву, мать России? Вы, Борис Николаевич, разве газет не читаете? В женщине, стоявшей возле окна, оказалось сразу шесть пуль. И это не шалый выстрел — это залп…

По вопросу же выборов князь долго разговаривал с Борисяком:

— Я, вы знаете, далек от всякой партийной заинтересованности. Но даже под выстрелами нельзя отказать народу в его заветной мечте — русском парламенте… Вы, надеюсь, согласны?

— Выборы, Сергей Яковлевич, будут сделаны теми, у кого в руках оружие. Оружие сейчас в руках Москвы!

— А я говорю вам, Борисяк: в решении спорных вопросов не следует браться за оружие. Депо — еще не конвент, а Пресня Москвы — еще не парламент. Выстрел есть выстрел, но не голос разума!

— Все это так, князь, — отвечал Борисяк. — Но мы, большевики, против этой буржуазной думы, созданной по щучьему велению свыше.

Сергей Яковлевич раздраженно перебил его:

— Мы, мы, мы… Услышу ли я когда-нибудь от вас личное мнение? Можете ли вы говорить только от себя? Как вы считаете?

Борисяк не обиделся, закинул волосы назад, пригладил.

— Сергей Яковлевич, — сказал он, — я имею право говорить «мы», и вам было бы просто неинтересно разговаривать со мной, если бы я, санитарный инспектор Уренска, говорил только «я… я… я!». Потому-то, на протяжении всей своей службы, вы и вынуждаете меня на искренность, что чувствуете, как умный человек: я — не я, а я — это МЫ, это мнение рабочего класса… так вот, я еще раз заявляю вам, князь: МЫ — против думы!.. МЫ, князь!

Сергей Яковлевич тоже не обиделся, только спросил:

— Значит… бойкот?

— Выходит, так: бойкот.

Навел порядок на своем столе, захлопнул чернильницу, спросил:

— А как относится к этому Ениколопов?

— Лично ему — плевать! Но эсеры тоже за бойкот думы.

— Странно… — задумался Мышецкий.

Странно было еще и потому, что при встрече с акушеркой Корево он высказал ей свои сомнения в отношении бойкота думы Советом, и женщина вдруг перешла на его сторону — на сторону губернатора.

— Бойкот — это ошибка, — толковала Корево, — и я не понимаю, как и вы, к чему бойкот? Когда больно — кричат… Необязательно кричать в трубу, можно и в щелочку: кто-нибудь да услышит!

— Впрочем, — ответил ей тогда Мышецкий, — пусть, меня это не касается. Я — губернатор, а следовательно, должен быть скалой, о которую пусть разбиваются все течения…

Акушерка посмотрела на него чересчур внимательно:

— Ведь это не ваши слова, князь… Кто это сказал?

Сергей Яковлевич прикрыл свою неловкость смехом:

— Булыгин — великий человек: его уже цитируют все губернаторы, в том числе и ваш покорный слуга, князь Мышецкий.

— Нет, — ответила Корево, — это не Булыгин!

— Но слышал я их именно от министра Булыгина!

— Значит, министр тоже перенял их от кого-то… А от кого? Я что-то читала, постойте — вспомню… Вот! Я вспомнила: так наставлял губернаторов сам император. И вы, Сергей Яковлевич, повторяете слова самого царя…

Мышецкий не смутился.

— Знаете, — сказал, — жизнь такова, что всегда приходится кого-то повторять. Боюсь одного… Очень боюсь, как юрист!

— Чего же?

— Военно-полевых судов. А они уже появились. Пока, правда, стихийно. Но боюсь, как бы их не узаконили.

Женщина помялась, зябко дернув плечами:

— На обыденном языке это все равно — смертная казнь.

— Да! — ответил Мышецкий. — Но язык правоведа не повернется, чтобы назвать казнью простое убийство. Последним в России был казнен Каляев — теперь начинаются убийства! Смерть не по закону, а лишь по усмотрению носителей погон. Это есть нечто чудовищное! Сидит там за столом блистательная «троица», тупая и жадная, двери заперты, публики нет, адвоката нет, журналистов нет… А что есть? Только сила машины — безмозглой! Мясорубка! Так, мадам…