На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Туркестанский вице-губернатор Наливкин заявил открыто, что он «имеет честь принадлежать к социал-демократической фракции».

Старосельский в Кутаисе, а Наливкин в Ташкенте действовали в революции сознательно, как люда убежденные. Но зато ни Лодыженский в Вологде, ни князь Мышецкий в Уренске социал-демократами никогда не были.

В министерстве их обоих называли просто:

— Белые вороны… отбились от стаи!

…«Дни свободы» подходили к концу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

От степной столицы Тургая до богоспасаемого града Уренска даже по прямой набежит верст триста с гаком. Снежные заносы берегут под сугробами звончайшие рельсы. Тихо и безлюдно вокруг, лишь дымится в степи одинокая юрта кочевого киргиза. А где-то Москва… где-то, как сон, Петербург, — весь этот сверкающий и грохочущий мир отброшен вдаль и потерян, кажется, навсегда.

Здесь — своя жизнь, своя власть, свои порядки.

Теряются в просторе, воя под ветром, телеграфные провода. Аппарат в Уренске наматывает на катушку ленту: с 6 декабря введен отпуск чая, сахара и мыла для солдат, впредь положено солдатам спать на простынях, выдать всем по одеялу; унтер-офицерам, исправным по службе, можно через два года достичь чина подпрапорщика… Телеграф опять замолкает.

Если в Уренске приложить ухо к ледяному рельсу, то ничего не услышишь — только теряется вдали глухой стон безлюдья и отчаяния. Далеко отсюда, взвешенное на ладони рабочего класса, бьется, пульсируя, широкое сердце московской Пресни. И там рельсы стонут на свой лад: там грохочут фермы мостов, прогибаются стылые шпалы — спешат на Москву из Питера войска, верные самодержавию.

Лейб-гвардии полк Семеновский — в него пролетариев не берут. Мужики!.. Им бы лычку заслужить, чтоб потом на селе первым парнем показаться! Плечи у них — во, ряшки — во, усы — во! Им чай да сахарок не в новинку: лейб-гвардия сыта, пьяна, одета, обута. Питер усмирили — теперь Москву давить будут. «Москву раздавим, Курляндию расхряпаем, а из Курляндии — куда?..»

— Василич, куды потом двинем?

— Шевелись, паря! Русь велика, а начальство мудрое…

Возле окна, студя лоб о замерзшее стекло, стоит юный поручик. Где-то в Саратове у него мама, тихо светит под голубым абажуром керосиновая лампа, кот Стригай мурлычет уютно, Клавочка учит уроки. А во всю длину стены стоят книги покойного папы.

От Симеона Полоцкого — до Максима Горького!

«Но буди правый писаний читатель — не слов ловитель, но ума искатель…»

«Над седой равниной моря… гордо реет Буревестник, черной молнии подобный…»

«Так неужели же все это — ложь? И я, поручик Беклемишев, еду, как палач, расстреливать Москву?.. Кого? Москву?..» Медленно опускаются пальцы в скользкую кобуру. Словно черная молния прочеркнула висок юноши… Хлопают двери в вагоне:

— Эй, кто стреляет?

— Поручик Беклемишев отошел с миром.

— Да ну-у? Нешто сифилису не залечить было?

— А шут ево знае! Стоял-стоял, как все порядочные люди, потом ничего не сказал и хлопнулся… Видать, из-за барышни.

И несут мертвеца вдоль коридора. Болтаются, касаясь тряского пола, белые надушенные руки поручика. Где-то в Саратове тихо догорает лампа, мурлычет кот да сестренка, заткнув уши пальчиками, читает стихи своим крепкощеким статным подругам:

Мы — дети горячего солнца,
Мы — дети свободной мечты,
В тюрьме мы разбили оконце,
В решетку бросаем цветы…

Свистят над степью пронизанные тревогой провода. Толчками движется телеграфная катушка: вводится новое положение о выборах в Государственную думу — больше кресел отводится крестьянству.

Телеграфист сматывает ленту, бегущую меж пальцев, рвет ее.

— Ясно! — говорит. — Опять надежды на консерватизм русского мужика. Нам уже все ясно… давно уже все ясно!

По вечерам за Обираловкой, где губернатор поклялся разбить (но так и не разбил) бульвар для обывателей, за просвистанными в степи скелетами салганов — стучали теперь одинокие выстрелы из казенных винтовок «Арисака».

Возглавлял милицию блудный сын уренской революции гимназист Боря Потоцкий; он повзрослел, обсохли юношеские губы, посерело лицо, замкнутое в глубокие складки. Мама по утрам совала ему в карман бутерброды, и карман нещадно раздувался: гремучая «македонка» рядом с куском колбасы болталась, как груша. Рабочие, гимназисты и обыватели ходили по городу с повязками на рукавах.

Беллашу была поручена подготовка дружин революционного порядка. На Влахопуловской площади, перед собором, строились и сдваивались шеренги, учились рассыпаться в боевую цепь. В хорошей теплой бекеше, покуривая, выходил на площадь капитан Дремлюга, — наблюдал издали, как учится народ воевать с жандармами. Уренский фотограф, расставив на снегу треногу аппарата, снимал учение милиции. И сказал Дремлюге:

— Господин капитан, а вы не хотите попасть на карточку?