На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Надо самоуглубиться, князь. Мы — только созерцатели! И вопль народа, и жест деспота — для нас все это лишь одинаковый объект созерцания… Хам грядет!

Мышецкий, направляясь сегодня к Бобрам, только что проехал мимо уренского депо. Там, при входе в огнедышащие цеха, откуда выкатывали паровозы, висел депутат в думу, избранный от рабочей курии. Чучело из соломы и тряпок, с углями вместо глаз, лохмотьями болтались на нем штаны и блуза мастерового. А на груди — доска: «Наш депутат»…

Было обидно за думу, и Мышецкий пришел в говорильню Бобров в удрученном настроении.

— Что произошло в России? — говорил он, вступая в комнаты. — Я постоянно ратовал, чтобы сбросить с монархии путы самодержавия! Парламентарное совокупление крайностей слева и справа, казалось мне, даст тот блестящий результат народного самоуправства, которого мы ждем от истинной демократии… А — теперь? Я отказываюсь понимать что-либо. Но остаюсь при своей точке зрения: монархия — да, самодержавие — нет!

Директор депо Смирнов ответил из угла:

— Для таких совокуплений, князь, нужны Бисмарки!

— Скорее — Бонапарт! — добавил Бобр. — Мы нуждаемся в крепкой руке. Нас раздавило господство народолюбия, не хватит ли уже народопоклонства? Народ — не идол, а — хам… Не казней власти надобно нам бояться, а благословлять эту власть, которая ограждает нас от хама… Долой принудительную монополию любви к человечеству! Человечество только во мне самом! Себе поклоняюсь, себя люблю, себя обожаю… Господи, слышишь ли? Внемлешь ли?

Кликушество, в которое кинуло вдруг Бобров, ошеломило князя Мышецкого: отрекаться можно, но нельзя же так откровенно блевать в ту самую вазу, на которую ранее глядел с умилением!

— Ваше уныние, — сказал князь, — не есть ликование души. Господин Бобр, лозунги — это не белье: поносил и бросил! Не хочу казаться пошляком, но… Идеалы необходимы человеку! Без идеалов человек — скотина. Узколоб, узкоглаз, широкоротен и мерзок!

На что почтенная Бобриха ответила князю с упреком:

— Вы известный идеалист со склонностью к утопиям. Но пусть свобода останется на словах. А не на улицах… Мы уже достаточно наблюдали ее. Слава богу, у нас обошлось без баррикад!

Из буфетной, сочно облизываясь, как сытый кот, вышел в гостиную Ениколопов, с хитрецой посмотрел на губернатора.

— Вот оно как бывает, князь! — засмеялся эсер. — Некоторые уже забыли, что и Христос порой лукавил… Да перестаньте вы каркать, господа! — сказал Ениколопов добродушно, хлопая Бобра по животику, выпиравшему из-под цветастой жилетки. — Хотите, и я научу вас, как надо лукавить? Можете в душе отрекаться от революции, но продолжайте вслух называть ее великой. Тогда вы будете передовыми персонами в обществе, не покидая заветов государственного служения… Разве не правда, господа?

Вошла горничная в кружевном, дыбом стоячем от крахмала переднике, заявила хозяйке обиженно:

— Вадим Аркадьевич, только я отвернулась, весь салат съесть изволили… Что же мне, снова готовить? И бутылки все перепробовали…

Ениколопов, обратясь к девушке, воскликнул весело:

— Тьмы, барышня! Побольше тьмы нам… Вы правы, милая Вероника, заговорив именно сейчас о салатах. Ибо сейчас Россия вылезла на самый край тарелки… Вижу отсюда, из убежища Бобров, как на смену лозунгам восстания уже загораются факелы мистицизма! Вижу, Вероничка, как прыщавый студент откладывает Струве и берется за изучение по Форелю полового вопроса… Господа! Нас ожидает время похоти и сквернословия. Не стыдитесь распутничать!

— Неправда, — раздался тихий голос Мышецкого, — каждый человек, даже при дворе тирана Тиберия, должен остаться при своих идеалах. В этом — спасение от реакции, от ужаса. Но из жалости к больной России надобно остановить и нож революции, ибо она слишком негуманный хирург. Она режет, не прислушиваясь к воплю…

— Браво, князь, — сказала Бобриха. — Наконец-то!

— И человеку не все дозволено, — продолжал Мышецкий. — Жизнь без закона есть отступление перед цивилизацией. Без веры в нечто мы с грохотом откатываемся во времена доисторического варварства… Лучше пусть стоит надо мной глупый гоголевский городничий, но только не диктатура господ из депо!

— О! — покачнулся Ениколопов, выдав свое опьянение. — Только теперь, князь, разгадал я ваше политическое кредо… Позвольте же и мне честно высказать вам свое?

— Просим, просим, — похлопал Бобр.

Ениколопов ответил так:

— Пусть только встанет человек, который скажет, что у него есть в наличности миллион… И я воскликну: «Вот он, истинно свободный человек!» Господа, когда человек может быть свободен? Тогда лишь, когда он может делать все, что хочет. А когда он может это делать? Лишь тогда, когда у него есть деньги. Но отпускается ли грозной судьбой каждому из нас по миллиону? Увы, нет… Так я теперь спрашиваю вас: «А вывод, господа? Какой?»

Сергей Яковлевич с удивлением смотрел на Ениколопова:

— Послушайте, гроза всех русских губернаторов, вы, как и господин Бобр, цитируете Достоевского с такой бесподобной лихостью, что я начинаю думать… да, я так и думаю… Не миллион ли рублей и есть предел вашей революции?