На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Ениколопов шутовски шаркнул ногой:

— Князь, моя революция не стяжательна. Но она, да простит мне бог, весьма отягощена грехами… Что делать, но я обожаю буржуазные салаты и восторгаюсь аристократическими винами!

— Что ж, цинизм тоже просвещает, — и Мышецкий отвернулся…

Потом, уже прощаясь, Ениколопов вдруг спросил:

— А вы не забыли, князь, нашего прошлого разговора об алмазах? И, кстати, доверьте по секрету, что вам представляется лучше — опала или подполье?

— Все плохо, — ответил Мышецкий. — Что же касается алмаза, то… Я знал лишь одного хорошего ювелира, полковника Сущева-Ракусу. А вот капитан Дремлюга не сумел оценить игры ваших граней… Не сумел и, кажется, прошел мимо вас!

Ениколопов весь сжался и поклонился.

— Надеюсь, что в скором времени оцените меня вы, — произнес он с некоторой угрозой.

— Что это значит, сударь? — насторожился Мышецкий.

— Это значит, что скоро я блесну перед вами той гранью, которая ослепит ваше сиятельство…

Был уже поздний час, когда Сергей Яковлевич возвратился от Бобров к себе. Скинул мундир, пощелкал подтяжками. Было тихо в пустом доме, храпели внизу дежурные казаки. Неслышно вошел лакей, сказал нерешительно:

— Ваше сиятельство, до вас дама… С просьбой!

— Постойте, — остановил лакея Мышецкий и, взявшись пальцами за переносицу, долго думал: «Что бы это значило? Кто?..» — Ладно, — решил, — просите даму…

Он едва успел застегнуть мундир, как стремительным шагом вошла к нему Корево — лицо бледное, глаза запали вглубь, и старенькое пальто делало женщину некрасивой и жалкой.

— Князь, — спросила она резко, — это вы отдали приказ об аресте Саввы Кирилловича Борисяка?

Мышецкий глядел на женщину из-под сверкающих стекол пенсне.

— Сударыня, — медленно произнес он, — обстоятельства дела, связанные с господином Борисяком, суть таковы, что я…

— Хорошо! — перебила его Корево.

Она раскрыла потрепанный ридикюль. И дергала и дергала что-то из него наружу. На ковер, к ногам акушерки, сыпались поочередно платок, пудреница, какие-то бумажки…

— Господин Борисяк… — сказал Мышецкий и замолчал.

Корево выдернула из сумочки револьвер:

— Революция не прощает, князь!

— Опомнитесь…

Грянул выстрел, что-то треснуло над ухом, и Сергей Яковлевич упал. Второй выстрел… От ковра пахло пылью и чем-то нежилым. Из-под плинтуса, студя висок князя, тянуло острым сквозняком.

Лежа на полу, он долго и громко плакал…

Потом поднялся, стараясь не глядеть в сторону. Второй выстрел оказался вернее первого: Галина Корево лежала навзничь, откинув назад остренький подбородок, и по виску ее, четко пульсируя, сбегала темная кровь. В дверях, обалделые, глядели на эту сцену казаки. Моргали…

Сергей Яковлевич повернулся к иконе, на которой сидел, засыпая, старый влахопуловский попугай.

— Господи, — взмолился, — да воздастся и это мне… тоже!

Медленно приходил в себя, затравленно озираясь.

Откуда ждать беды? Что еще готовит ему судьба?

В белых пикейных штанах, с тонкой шпажонкой у бедра, юным правоведом он спускался по мраморной лестнице в этот волшебный мир. Стихи писал, занимался, как и положено человеку, народными нуждами, заимел скромное имя в статистике, любил и страдал…

«Лиза, Лизанька, почему вы меня разлюбили?»

И поселилась боль — вот здесь: напротив виска, и точила кость изнутри, мучительно и тупо. Каждый день! Начиналась она после полудня и отходила лишь вместе со сном. И еще вспомнился ему дворник, что летел с пешнею: некое живое распятие — прочь, мимо окна прочь, куда-то в прошлое, в небытие… А теперь приходила по ночам Ксюша Жеребцова, садилась в ногах постели, а вместо рта, нежного и чувственного, — черная яма с обугленными губами. Прах и пепел кошмарных поцелуев…

— Какое сегодня число?

— Второе, князь, — ответил Огурцов. — Второе января…

В этот день, огрызаясь огнем винтовки, кончила свое существование Красноярская республика, и Мышецкий получил телеграмму о том, что по всей империи объявляется розыск прапорщика Кузьмина, бывшего президента Красноярской республики. Сергей Яковлевич прочел и перекинул телеграмму через стол — Огурцову.

— Приобщите, — сказал…

А вскоре карательные отряды разгромили Кутаисскую республику, и — снова телеграмма: президент этой республики, кутаисский губернатор Старосельский, арестован и предается суду империи за ослабление власти и сговор с социал-демократами Совета.

— И эту, — сказал князь, — приобщите тоже…

«Будет тот губернатором, — вспомнилось ему вдруг, — кому кончину мученическую приять суждено… Сажай и властвуй! Патронов не жалеть… Пли! — и благо ти будет, но долголетен ли будеши на земле сей грешной — кто скажет?..»

— Боже, — ужаснулся Мышецкий, — какие ужасные афоризмы оставляем мы потомству в назидание от прошедшего года.

Какой-то стук-перестук все время мучил слух Сергея Яковлевича. Он выглянул в окно — напротив присутствия разместилась мастерская, и было видно, как столяры сколачивают большие ящики.

— Огурцов! Идите-ка сюда скорее, — позвал Мышецкий. — Куда это столько гробов?

— Да это же не гробы, князь. Это — избирательные ящики. В думу-то избирать будут вскорости.

— А-а-а, — и отошел от окна. — Покрасить ящики надобно…