На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Но тут же сидел некий полицейский чин и что-то строчил.

— А как же этот господин? — показал на него Мышецкий. — Ведь я буду ему мешать, а он — мне…

— Не волнуйтесь, ваше сиятельство. Он к шести часам работу всегда кончает, и вы можете ночевать здесь спокойненько.

— А — днем?

— А днем… гуляйте. Уходите в город, знакомых навещайте…

Нет, он желал не такого. Мышецкий отыскал Федю Щенятьева, славного корпоранта, растолковал ему свое безвыходное положение.

— Ну-у, то еще не горе! — сказал Федя. — Нечего тебе было, князинька, «оппозиции подпущать». Однако в участок к себе не возьму: мне и без тебя хватает… Знаешь, — почесался Федя, — обратись-ка ты прямо к Камышанскому. Этот Камышанский имеет на тебя зуб за что-то… Непременно посадит!

— Ты думаешь? — сомневался Мышецкий.

— Я говорю: он зуб на тебя имеет… Иди смело!

Камышанский (прокурор Петербургской судебной палаты) видеть не мог князя Мышецкого, так и разорвал бы его зубами.

— Это измена сословию, — кричал он, — это позор… Вас надобно лишить дворянства, князь! Это позор сословию… Это — позор!

Посадили.

— Уф, — перевел дух Мышецкий, когда очутился в камере тюрьмы.

На прогулке среди арестантов ему попался Карпухин. Бывший волостной писарь даже не пожелал разговаривать с бывшим уренским губернатором, только крикнул издалека:

— Ну, ваше сиятельство, премного вам благодарны! Все-то время вы стращали меня, чтобы за вас держался. Вот и додержался, что теперь самого держат… Спасибочко тебе, милостивец!

Вечером принесли в камеру кипяток. Пил, обжигая губы, из железной арестантской кружки. И наслаждался потерей свободы, размышляя о трагических судьбах России.

Вошли:

— Извольте, князь, освободить камеру… На выписку вас!

— То есть? Я с трудом достиг… мое право! Я столько ждал…

— Ничего знать не знаем. А только арестанта одного опасного сажать некуда. Местов мало, как селедок в бочке…

— Но я ведь тоже арестант. Я категорически требую справедливого к себе отношения.

— Пишите, жалуйтесь. А только арестанта уже ведут…

И выставили в коридор вместе с кружкой. Посадили другого — здоровенного дядю в наручниках. Посмотрел он хмуро на князя, улыбнулся и сказал:

— Кружку оставьте! Мне пятнадцать лет сидеть здесь…

Пошел Мышецкий жаловаться к начальнику тюрьмы:

— Мой номер… простите, мою камеру…

— Знаю, князь, извещен, — ответил начальник. — Но что поделаешь: рабочих приказано обеспечить в первую очередь.

— Я требую освободить место и мне! Я не желаю, чтобы отдавали предпочтение какому-то рабочему передо мною.

Начальник зло фыркнул:

— Да у меня же не постоялый двор, князь! Не бенефиса же Шаляпина вы домогаетесь! Вот, если угодно, карцер у меня сегодня свободен… Не желаете ли? Ночь переспите, а завтра что-либо с вами придумаем…

— Не такова моя вина, чтобы сидеть в карцере.

— Оно и верно… Обратитесь к министру Щегловитову!

— Обращался!

— Тогда к Камышанскому?

— Был.

Начальник тюрьмы задумался: случай тяжелый.

— Знаете, князь: остался теперь один Столыпин — вот уж он не спустит вам вашей Уренской «республики» и всего прочего…

В крепость тоже не сажали, «Кресты» его отвергли. Пошла среди тюремщиков молва, будто ходит какой-то ненормальный князь, просит, чтобы его посадили. И — плачет, рекомендациями трясет. Он получил даже прозвище «блатного князя». Был отдан негласный приказ: князя Мышецкого, бывшего камергера, под вежливым предлогом в тюрьмы не допускать, рекомендациям не верить.

На паре красивых рысаков Сергей Яковлевич объезжал столичные узилища и замки.

— Занято, — везде отвечали ему.

— Бюрократы! — ругался князь, искренне возмущенный…

Экипаж на дутых шинах катил дальше. «Местов не было!»

Сани Столыпин, брат нового премьера, бочком выскочил из кабинета старика Суворина: задание было таково — подготовить русскую общественность к введению военно-полевых судов.

Своему братцу-премьеру Сани звонить не стал — своя голова на плечах имеется. Думать Сани не любил, творческие муки не коснулись его трепетной души, он верил в силу наития и вдохновения свыше. «Быстро все надо… быстро!»

Быстро влетел в свой кабинет, быстро отбросил манжеты. Быстро засунул в ремингтон чистый лист и пошел барабанигь по клавишам двумя только пальцами — указательными:

«Одиноко стоим мы, служители ласковых заветов идеальной свободы, приковавшие нашу любовь к тому кресту, под которым будет наша могила. Мы, с детства упоенные великими гениями наших светлых писателей и поэтов, перекликаемся через бездну разрушений и горы обломков с народом: — Есть ли живые души? Есть ли горящие сердца?..»

В дверь постучали. «Да, да!» — и, еле волоча ноги, вошел усталый, посеревший лицом князь Мышецкий. Сани сказал ему — так, как будто они виделись только вчера:

— Послушай… — И прочел ему первый абзац с машинки.

— Это о чем ты? — спросил его Мышецкий, садясь.