На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Все закономерно и все можно объяснить в этом мире. Но вот пришла к нему Лиза, Лизанька — уже старая — и долго плакала: Асафий Николаевич в эту ночь арестован, как «враг народа». Что он мог сказать женщине в утешение?.. А в субботу навестил Сану, и Сана долго вытирала руки о чистенький передник, прятала глаза:

— Сергей Яковлевич, — сказала, — Володя вот у меня… да и вы, все-таки, что ни говори, а… Оно же и нас поймите!

Сергей Яковлевич поцеловал на прощание руку Сане:

— Не надо, Сусанна Петровна, я все понимаю. Может, вы и правы: мне, действительно, не стоит бывать у вас…

Трещал сильный мороз, сковывая дыхание. Уже темнело, когда артель закончила пилить и колоть во дворе на Серпуховской. Зашли в пивную обогреться. Выпили, и ударила водка в голову. Сергей Яковлевич заговорил: о Малюте Скуратове, об Иване Грозном — безо всякого уважения. Городовой и алкоголик прослушали пылкую речь бывшего тайного советника о Бироне и Бенкендорфе.

— Где они? — спросил Мышецкий, запивая спич жигулевским пивом. — Россия-то стоит… Так и с этими — Ежовыми да Берия!

Копченкин (бляха № 412) встал — бестрепетный:

— Вот возьму я, Яковлевич, да и капну на тебя… Не боишься?

Но дядя Вася (славный алкоголик) кулак ему к носу приставил:

— Капни, шкура старорежимная! Вот только капни… я тебе тоже капну! Тебе твою бляху напомнят… Коли, как колешь, и молчок!

Да-а, нехорошие времена. На площади перед Исаакием колыхался над зданием германского консульства флаг со свастикой.

Додо допилась до белой горячки, и он уложил ее в больницу имени Капранова (в конце Международного). Это случилось в разгар мехового аукциона. Ехал обратно на трамвае и видел, проезжая мимо Союзпушнины, как теснятся возле здания иностранные машины: шел международный торг мехами. А дома Коля сказал с подозрением:

— Вы меня не впутывайте! Тут к вам гость был, иностранец какой-то. Однако, по-нашему говорит — хоть куда!

— И ничего не оставил?

— Нет, сказал, что сегодня уезжает. В следующем году снова будет — так зайдет… Только вы меня не впутывайте!

И забылось это, только в сердце отзывало тревогой: а не сын ли это? Ведь ему тридцать — вполне серьезный человек. Он, кажется, в Курляндии! А в мире неспокойно — Гитлер неистовствовал. Целое поколение было воспитано на ненависти к фашизму — на словах Максима Горького; призвавшего бороться и ненавидеть. А тут… Молотов встречает Риббентропа. Многие были сбиты с толку, и Сергей Яковлевич проводил исторические параллели. Примерно так же было и с Наполеоном, которого сначала объявили на Руси антихристом, а потом заключили мир в Тильзите и приказали народу поверить в дружбу. Но русский народ не верил, и наступил 1812 год…

А сейчас — 1939… «Когда?» — спрашивал себя Мышецкий. В воздухе явно ощущался запах гари и крови… «Когда?»

В один из дней навестил Додо в больнице. Чистенькая и просветленная, сидела сестра на койке, через белую рубашку виднелась исчахшая грудь старухи. И те милые родимые пятнышки на ее груди, которые умиляли в молодости, теперь оказались грязными бородавками.

— Сережа, — улыбнулась Додо беззубо, — как хорошо, что ты пришел… Вчера у меня был Петя, а сегодня ты. Вот и праздник!

Сергей Яковлевич разогнул ей пальцы, вложил в ладонь сестры румяное яблоко с веточкой.

— И что сказал тебе Петя? — спросил он больную.

— Он ругал меня, мой Петя. А сам — такой светлый, при цилиндре. И совсем не состарился. И все куда-то звал меня… «Додушка, — говорил, — зачем ты здесь, пойдем… поедем в Лугу, мельницу я продал, а наш дом там…»

— Позволь, Додо, — обомлел Сергей Яковлевич, — ваш дом ведь был не в Луге, а на Сиверской.

Додо стянула платок на голове, словно собираясь в дальнюю дорогу. Улыбнувшись, откусила яблоко.

— Да? Но тебя я тоже видела в Луге…

— С чего бы это?

— Ты копал там землю… Много земли ты копал там!

Ночью ее нашли на лестнице: Додо висела, уже остывшая!

Не уследили.

Медленно тянулись печальные дроги. Опустив голову, провожал сестру Мышецкий: вот и оборвалась последняя ниточка с прошлым. Было очень холодно, и он не плакал. Из-под снега торчал крест. Это лежал Плеве, из канцелярии которого Сергей Яковлевич и вышел когда-то в чиновный мир. А там, подальше, лежит Воронин — без головы: жертва взрыва на Аптекарском острове…

Додо опустили в промерзлую землю. Сергей Яковлевич помогал могильщикам и думал: «Кто я? Что я? Куда иду? И — зачем?..»

Священник загасил ладан в кадиле, перекрестился.

— Батюшка, — попросил его Мышецкий, — скажите мне, одинокому и последнему, что-либо на прощание.

— Читайте книгу Иова, князь: «…и остался один я, чтобы сообщить тебе…» Мир вам, князь!

Через год снова был меховой аукцион, и он, этот гость, пришел опять. В добротной шубе, весь благоухающий, с щеткой усиков, сам противный и гадкий, как сытый поросенок, и бегают глазенки, обшаривая нищенскую обстановку княжеского жилья.

Это был фон Гувениус — Пауль, тот, который саранчу в Уренске когда-то давил. Не ожидал его Мышецкий и был поначалу ошарашен визитом гостя, о котором не любил думать и в старые времена.