На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Ванечка был человеком ненадежным и быстро изменил князю ради одной полуголой мулатки, а Сергей Яковлевич остался в тоскливом одиночестве. Бабником он никогда не был и почти равнодушно, хотя и с интересом, наблюдал за этой роскошной вереницей дам; сияние бриллиантов было почти невыносимо, а меха вспыхивали искрами, как драгоценные камни. Князь был занят своими мыслями: «Что ж, вот вернусь, и снова пересуды… Не лучше ли податься в земскую статистику?»

И совсем неожиданно, разрубая воркующий говор женщин, в эту тихую музыку и шелест одежд, ворвался чей-то сиплый голос:

— Харсон! Хорилки!

Сергей Яковлевич перевел взгляд: Гапон… Собственной персоной, развалясь в кресле, сидел вождь фабрично-заводских рабочих Петербурга и требовал у гарсона «горилки».

Одет расстрига весьма прилично. Костюм у Гапона пошит наверняка у лучшего портного, нежели у него, князя Мышецкого…

Снова подскочил взволнованный Ванечка Маслов:

— Князь! Дай сотенный.

— Ну, на…

Ванечка тут же упорхнул, счастливый.

Глядя на Гапона, князь вспомнил убитого Плеве — как он предрекал? «Нас ждут потрясения и разливы крови…» Вот куражится на глазах у Мышецкого человек, которого надо яростно ненавидеть, как убийцу. И потрясения и разливы крови уже были…

Гапон вдруг жвякнул кулачком по столу:

— Гарсон, эй! Пусть играют «Реве та стогне…»

Француз ни бельмеса не понимал, и Мышецкий перевел ему просьбу мерзавца. В оркестре сыскался одесский еврей скрипач.

— Ну, ты, Мойша, — сказал ему Гапон. — Мою любимую… жги!

Томно закрыв глаза, скрипач заиграл, а Гапон сразу заплакал, бросив руки на стол, и голова его, подстриженная по последней моде, блестела от бриллиантина. Смазал — не пожалел!

Реве та стогне Дніпр широкий,
Сердитий вітер завива…

— Князь! — снова подбежал Ванечка. — Не погуби… отдам…

— Ничего не получишь, — сурово отрезал Мышецкий. Вовсю плакал и убивался рядом Гапон.

Додолу верби гне вісокі,
Горами хвілю підійма…

— Растревожил ты меня, шпана одесская! — сказал Гапон, целуя скрипача в лысинку. — Говори, сколько дать тебе? Ну, не бойся — валяй смелее. Я теперь все могу! Мне теперь за слово платят… Знаешь, сколько? На русский счет выходит — по двадцать копеек. Да это и Пушкину так не платили… во!

Ванечка Маслов вернулся к столу князя расстроенный.

— Сорвалось, — сказал. — А такой бабец был!

— Не дури, — ответил Мышецкий. — Ешь, пей, слушай…

Из темноты парка, пронизанной отблеском факелов, вдруг возникла какая-то суета. Лакеи выстроились, как на параде. Кто вошел — не было видно. Но в окружении лакомо глядевших мужчин, закрытая от взоров манишками и лысинами, величаво плыла какая-то женщина. Сергей Яковлевич видел только громадную ее шляпу, взнесенную кверху букетом живых цветов, колыхавшихся над высокой прической.

— Кто это? — спросил Мышецкий. — Ты не знаешь?

— Ивонна Бурже, — завистливо вывихнул шею Ванечка. — Ну и диво… Ай-ай! Ты ее когда-нибудь видел, князь?

— Слышал о ней часто. Но видеть не приходилось.

— А хорошо бы, — затосковал Ванечка, — покушать ее…

— Действительно ли так она красива, как о ней говорят?

— Что ты! Это же чудо-женщина… Ты, — сказал Ванечка, — встань на стул, как и все, встань… Погляди в ее сторону!

— Я не дурак и вставать на стул не буду.

— Ну тогда… дай сотню!

— Не дам.

Стало скучно. Гапон куда-то уволокся. Не дожрал, не допил. Кусками кидаться стал. Конечно, по двадцать копеек за слово — это немало. Мышецкому за его статистические работы по три копейки платили (за книжку стихов сам платил — только бы вышла!). «О Русь!..» — подумал безнадежно и обозлился на Ванечку:

— Что ты пристал ко мне с этой сотенной? Зачем она тебе? Понимаю вот, просил бы ты у меня тысяч десять за поцелуй Ивонны Бурже! А так… мелко, брат, считаешь!

— Где нам, — вздыхал Ванечка. — Будь это сто лет назад, еще до реформы… Э-э-э, да мой дедушка не задумываясь сложил бы к ногам Ивонны Бурже все свои деревни. С заборами в придачу!

— Сейчас тоже складывают, — присмотрелся Мышецкий. — Видишь, как вьется там, словно угорь, наш бакинский Манташев?

— Ему что! — позавидовал Ванечка. — Нефтяную вышку включил, она и брызнет в карман золотишком. Ну, а нам, князь, дворянам-то… Побираться осталось…

Сергей Яковлевич выпил вина. Захмелел.

— В самом деле, — сказал, — это обидно… До чего же мы обнищали… А Манташеву надобно пинка дать!

Еще по графу Подгоричани князь знал эту породу людей, вроде Ванечки Маслова, — с циничной приправой продажности.

— Так и быть, — сказал Мышецкий, доставая деньги, — я тебе дам на твою потливую мулатку. Только не суетись. За это ты…

— Сначала — дай, князь.

— Получи. Но за это отодвинь Манташева в сторону и пробейся к Ивонне Бурже… передашь ей мою карточку!

Ванечка убежал. Охмеленный, князь все-таки здраво подумал:

«Глупости… А, ладно! Не Конкордия же это Ивановна — подержит и отпустит!»

Подошел к нему молодой красивый итальянец, назвался секретарем г-жи Бурже.