На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

И закатывал глаза в поднебесье, показывая, как было тогда плохо. А теперь — хорошо: квартира полная чаша, удобная мебель, выкупают последние тома энциклопедии «Брокгауза и Ефрона», на стенах висят портреты учителей жизни — Белинского и Герцена.

— Салус попули супрема леке эсто, — любил говорить Бобр, быстренько переводя на русский: — В общем, господа, это звучит так: «Благо народа да будет высшим законом!»

Пришел в пятницу и Петя Попов — затюканный, жалкий.

— Петр Тарасович, что с вами? — встретил его Бобр.

— Я… негодяй, — всхлипнул Петя. — Какое я имел право поднять руку на женщину, мне совсем не чужую?

— О чем вы?

— Ах, славный Авдий Маркович, вы мужчина, вы не так можете понять… Вот если бы Мария ваша Игнатьевна!

— Успокойтесь, Петр Тарасович: моя супруга уже выехала из Петербурга. Ради бога, не волнуйтесь: мы ведь ждем от вас обещанной лекции…

Петя закончил словами:

— Ничтожно мало, дамы и господа, сумел мой скудный язык выразить о величии древнего искусства. Думаю, что если мне удалось передать вам хоть сотую долю того восторга, какой я испытываю постоянно перед ликом шедевров, то моя лекция все же удалась… И прошу: не судите же меня строго, я не говорун!

Бережно сложил оттиски, завязал тесемки на фолианте. Как у Гобсека над золотом, тряслись его пухлые пальцы над благородными листами. Слушатели похлопали, Бобр зазвонил в колокольчик.

— Думается, — сказал, — и хочется верить, что, отблагодарив Петра Тарасовича за доставленное нам удовольствие, мы, как люди передовых воззрений, заострим преподанный здесь материал и обратим его к жестокой русской действительности… Как будет жаль, если все это великолепие, понятное только одним нам, дворянам и разумным… Господа, господа! — залился колокольчик в руке Бобра. — Удержите господина Смирнова, который пытается проникнуть в буфетную!

Толстого директора депо, обжору Ивана Ивановича Смирнова, с хохотом задержали, прося, чтобы высказался.

— А что сказать? Сразу видать, что господин Попов кучу денег на это угробил. Правы и вы, Авдий Маркович: только мы, дворяне, оценить можем. А вот как подпалят Россию с одного конца… Что еще сказать?

— Не дадим подпалить, — вдруг послышался голос. Бобр повернулся в сторону деповского машиниста:

— Ваше мнение, господин Хоржевский, будет особенно приятно для нас, как слово представителя русского пролетариата…

— Не дадим подпалить, — упрямо повторил Казимир, вставая. — Разве же у нас, рабочих, подымется рука на этакую красоту?

И сел. Петя бегающими глазками прощупывал людей. Его не волновала судьба лекции (бог с ней, он не оратор), но вот судьба гравюр… И мигал Петя от волнения чаще обычного, тряслись его толстые, никогда не работавшие руки. А на смену Казимиру встал прапорщик Женя Беллаш — молодой, языкастый.

— Жаль, — начал офицер, — что мой оппонент, господин Смирнов, все-таки улизнул в буфетную. Однако я отвечу и в его отсутствие… Столкнулись два противных мнения, — продолжал Беллаш. — И оба мнения исходили от моих уважаемых коллег по службе — от директора уренского депо и от машиниста уренского депо. Один из них — представитель утилитарного подхода к искусству. Другой, господин Хоржевский, — поклонник начала духовного… Но прежде я хотел бы слышать мнение нашего уважаемого лектора, господина Попова: как он сам относится к своим шедеврам?

— Как? — спросил Петя. — А… никак. Вот — красота, я пью ее, трепещу, благоговею. И… чего же еще надобно?

— Вы эстет, Петр Тарасович, — сказал ему Беллаш. — Но я претензий к вам не имею.

— Ради бога, — ответил Петя, — и не надо. Зачем вам это?

— Теперь я, — продолжил Беллаш, — позволю себе вернуться к началу духовному, к началу моего старшего коллеги…

— Смирнова? — спросила акушерка Корево. — Так он в буфетной!

— Нет, Галина Федоровна, старшим я назвал господина Хоржевского… А дело в том, господа, что нет культуры мужицкой, как нет и дворянской.

— Прошу прощения, Женя, — заметил Бобр, — наша любовь к народу не может быть подвергнута сомнениям. Мы все любим наш многострадальный русский народ, но… Все-таки о народе лучше говорить так: мы тебя любим, но доверять святая святых — наше искусство — не можем. К тому же мы современники именно дворянской культуры, содеянной столбовыми!

— Да, — в унисон подхватил Беллаш, — мы все знаем, что Толстой — граф, а Чайковский — дворянин. Но искусство-то их — общенародно! Так? Конечно, так…

Петя Попов вздохнул, отвернулся и стал смотреть в окно: подобные разговоры его не касались. «Да и к чему говорить? Надо трепетать. Надо благоговеть…»

— А вы, дорогой Женя, — напористо продолжал Бобр, — выходит, предлагаете нам классовое деление искусства?

И прапорщик рассмеялся:

— Что делать, коли так получается, Авдий Маркович?!

А вокруг шелестели платья дам, щелкали костные веера, слышалось:

— Ну, разве можно так рассуждать о святом искусстве?..

Гости потянулись к столу, где в торжественном сообществе блюд и бокалов уже восседал директор депо Смирнов — величественный, как бог Саваоф.

— А буженинка-то — хороша, язва! — И посмотрел, как напротив него присаживается Казимир. — С хреном надо ее, — буркнул…