На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Петя же пристроился в уголку тихим мышонком, клевал рюмочку за рюмочкой. Под локтем его лежал фолиант — не расставался. За этот последний год, что прожит в Уренске, бедный коллекционер почти уже спился — тихо и неслышно, без буянства. Никто бы не подумал про него такое! Только вот иногда, как сегодня, приоткрывалась его душа — навстречу людям, желавшим испить из того источника красоты, у которого он поселился навеки, — и трепещет теперь, благоговеет (между прочим, верно спиваясь)…

Одна из дам попыталась втянуть его в общий разговор.

— А вот Сергей Юльевич Витте… — начала она.

— Бог с ним, — ответил Петя. — Кому Витте, кому Дюрер!

И дама, обиженная, повернулась ко всему столу:

— А вот Сергей Юльевич, господа, все-таки уплывает в Америку — вести переговоры с японцами…

— Да, да, ужасно, — забеспокоился Бобр. — Такой срам! Неужто его величество, государь наш император, согласен на контрибуцию?

— Витте я хорошо знаю, — произнес Смирнов, перетягивая к себе на тарелку сочные золотистые ломти ветчины. — Витте за Одессой, вроде вас, господин Беллаш, шпалы укладывал. Потом на дистанции долго прозябал. Но вот — повезло человеку: сумел предсказать катастрофу царского поезда в Борках, и… Сами видите! А ну-ка, Авдий Маркович, вот кулебяки-то я еще не пробовал…

Пятница в доме Бобров подходила к концу, гости прощались. Прапорщик Беллаш настойчиво желал проводить акушерку Корево. А машинист Хоржевский только было шагнул в темноту улицы, как истошный вопль Попова остановил его:

— Господин Хоржевский… куда же вы? А меня бросили!

Его нагнал пьяноватый Петя Попов, вцепился в рукав:

— Ради бога, только вы… не оставляйте.

— Что вы, Петр Тарасович? — оторопел Казимир.

— Если бы один шел — ладно, а то ведь… вот: сокровище! Похитить могут. Напасть! А вы, я знаю, не дадите меня в обиду.

Казимир понял — и оценил это доверие. Доверие человека, который вручает не себя, а свою коллекцию — плод многолетних трудов.

— Не бойтесь, — сказал Казимир. — Я драться умею. Смелее!

Петю шатало. В темноте переулков, прыгая через канавы, пробирались они на глухую окраину Петуховки, где едва-едва белели в потемках мещанские мазанки.

— Вот здесь, — сказал наконец Петя. — Здесь и живу. — В темноте он совал машинисту свою пухлую ручку. — А я вас сразу приметил. И вам поверил… только вам… Спасибо!

Скрипнула за Петей калитка. Вот и ночь на Уренском: черная, гиблая, звездная…

Казимир вернулся домой, Глаша еще не спала.

Звонко брякался под ладонями рукомойник.

— Ты когда из больницы? — ревниво спросил Казимир.

— Рано сегодня. День выпал спокойный.

— А что новенького?

— Ты не сердись на меня, Казя, — ответила жена. — Мне он не нужен… Но вот — странно: глаза у него опять стали синими! Как понимать — не знаю…

…Из Ениколопова медленно выходил мелинит.

7

Процесс чаепития всегда тесно сопряжен с булкоядением.

Как-то не мыслит истинно русский человек выпить чаю и не съесть булки при этом. Сахар тоже имеет значение. Но это уже особая статья — чай можно и так выпить. А вот булку «вынь да положь». Экономическая связь между чаем и булкой на Руси хорошо всем известна — для этого не надо быть Спинозой…

Потому-то, когда была грандиозная стачка московских булочников, она затронула и чайную торговлю. Две шестеренки одной машины сцепились зубьями и стали поворачивать машину в другую сторону. Москвичи сколотили профсоюз, и он сомкнулся с молодым профсоюзом тех бесстрашных людей, которые от Кяхты до Петербурга гнали бойких лошадей. В пургу, под каторжный свист, через лед Байкала, через пустыни и солончаки безлюдных степей — ехал душистый чаек в мать-Россию…

Сначала Иконников-старший все плакал, приказчику выговаривая:

— Да я ж тебя, поросочья ты рожа, в люди вывел. Или мы с тобой не из одной миски шти хлебали? Что ж ты мне эту пакость чинишь, профсоюзник проклятый! Я ли тебя не баловал…

Потом Иконников затих, смирился. Только ножку волочить стал еще больше. Точь-в-точь — волк, из капкана выскочивший! Сын же Иконникова, Генька, был далек и непонятен. Благости не замечалось. Табак курит, вино пьет, как патока сладкое. Лягушек режет. Теперь вот жену у губернатора со двора, словно цыган лошадь, свел, — совсем запропал в европах там разных.

С горя пошел Лука Никитич в баньку. Раньше-то (до профсоюзов еще) копейку блюл: чужой веничек, бывало, подберет и парится. И не было того, чтобы пивом грешить. Не супостат, чай! Человек еще старой веры — истинной, ветхозаветной, византийской. А теперь махнул старик рукой на все — разделся и рубль выложил.

— Первый класс, — сказал, — давай, жарь!..

В первом классе — благодать, рай. Ковры лежат, зеркала тебя с любой стороны показывают. Тишина да благолепие, как в храме. И бумажки ароматные курятся. Номерной — малый попался ловкач: бутылку «Мум» сразу открыл — хлоп! Потом — пена: пшшшшш…

Хлебнул Иконников шампанского и сказал:

— Кисленько… Оно в теплыни-то хорошо. Быдто квас!

— Девиц прикажете? — спросил номерной, изгибаясь.

— Куды их! Одну вот ежели… А как она — не тае?