На Западном фронте без перемен

Хайе в замешательстве глядит на него, молчит. Пожалуй, думает он теперь о погожих осенних вечерах, о воскресеньях на пустоши, о деревенских колоколах, о вечерах и ночах с девахами-работницами, о гречневых блинах с салом, о беззаботных часах за разговором в кабаке…

С таким множеством фантазий ему быстро не совладать, и он лишь сердито ворчит:

– И чего вы всегда про всякие глупости пытаете?

Он через голову натягивает рубаху, застегивает куртку.

– А ты бы что сделал, Тьяден? – окликает Кропп.

У Тьядена один ответ:

– Проследил бы, чтоб Химмельштос от меня не смылся.

Вероятно, он бы с огромным удовольствием упрятал его в клетку и каждое утро охаживал дубинкой. Кроппу он мечтательно говорит:

– На твоем месте я бы непременно стал лейтенантом. Муштруй его тогда сколько хошь, чтоб у него дым из ушей валил.

– А ты, Детеринг? – не унимается Мюллер. Со своими расспросами он прирожденный школьный наставник.

Детеринг неразговорчив. Но на сей раз отвечает. Глядит в пространство и произносит одну-единственную фразу:

– Я бы аккурат успел к уборке урожая. – Потом встает и уходит.

Тревожится он. Жене приходится хозяйничать в одиночку. При том еще и двух лошадей реквизировали. Каждый день он читает газеты, нет ли дождя в его ольденбургских краях. А то ведь сено не свезешь.

В этот миг появляется Химмельштос. Шагает прямиком к нашей компании. Все лицо у Тьядена идет пятнами. Он растягивается на траве и от волнения зажмуривает глаза.

Химмельштос слегка в нерешительности, замедляет шаг. Но все же подступает ближе. Вставать никто и не думает. Кропп с интересом смотрит на него.

Он останавливается перед нами, ждет. А поскольку все молчат, изрекает:

– Ну?

Проходит несколько секунд, Химмельштос явно не знает, как себя вести. Он с превеликим удовольствием устроил бы нам сейчас пробежку. Но, как видно, уже усвоил, что фронт не казарменный плац. Он делает новую попытку, на сей раз обращается не ко всем, а к одному, надеется, что так скорее получит ответ. Ближе всех к нему Кропп, который и удостоивается чести:

– Ба, вы тоже здесь?

Однако Альберт ему не друг и оттого лишь коротко бросает:

– Немного дольше, чем вы, полагаю.

Рыжеватые усы подрагивают.

– Вы что же, знать меня не хотите, а?

Тьяден открывает глаза:

– Нет, почему же.

Химмельштос поворачивается к нему:

– Да ведь это Тьяден!

Тьяден поднимает голову:

– А знаешь, кто ты?

Химмельштос ошарашен:

– С каких это пор мы на «ты»? В придорожной канаве вместе не лежали.

Он совершенно не в состоянии совладать с ситуацией. Такой открытой враждебности никак не ожидал. Но пока что остерегается; наверняка наслушался чепухи насчет выстрелов в спину.

После фразы о придорожной канаве у Тьядена от злости даже остроумие прорезается:

– Не-а, там ты в одиночку отдыхал.

Химмельштос тоже закипает. Однако Тьяден поспешно опережает его. Он должен выдать заготовленный ответ:

– Хочешь знать, кто ты? Сволочь, вот кто! Давно хотел тебе сказать.

Многомесячное удовлетворение светится в его поросячьих глазках, когда он выкрикивает «сволочь».

Теперь и Химмельштосу нет удержу:

– Ты чего добиваешься, сучонок паршивый, мразь грязнорылая? Встать, руки по швам, когда начальник к вам обращается!

Тьяден величественно машет рукой:

– Вольно, Химмельштос. Можете идти.

Химмельштос – просто рассвирепевший строевой устав. Сам кайзер не мог бы оскорбиться сильнее.

– Тьяден, приказываю вам встать! – рычит он.

– Еще что-нибудь? – спрашивает Тьяден.

– Вы намерены выполнять мой приказ или нет?

Тьяден хладнокровно и однозначно отвечает, сам того не зная, знаменитейшей цитатой из классика. Одновременно он проветривает свой задний фасад.

Химмельштос устремляется прочь:

– Под трибунал пойдете!

Он исчезает в направлении канцелярии.

Хайе и Тьяден разражаются громовым торфяниковским хохотом. Хайе хохочет так, что вывихивает себе челюсть и вдруг беспомощно застывает с разинутым ртом. Альберт ударом кулака ставит ему челюсть на место.

Кач встревожен:

– Если он нажалуется, будет хреново.

– Думаешь, нажалуется? – спрашивает Тьяден.

– Наверняка, – отвечаю я.

– По меньшей мере на пять дней под арест загремишь, – говорит Кач.

Тьядена это ничуть не пугает:

– Пять дней губы – пять дней покоя.

– А если тебя в крепость закатают? – допытывается дотошный Мюллер.

– Тогда война для меня кончится.

Тьяден везунчик. Его ничто не тревожит. Вместе с Хайе и Леером он уходит, чтобы его не нашли в первоначальной суматохе.

Мюллер все еще не угомонился. Опять приступает к Кроппу:

– Альберт, если б ты сейчас вправду вернулся домой, то что бы делал?

Кропп сыт и оттого более покладист:

– Сколько же нас тогда будет в классе?

Мы подсчитываем: семеро из двадцати убиты, четверо ранены, один в психушке. Стало быть, максимум двенадцать человек.

– Трое из них лейтенанты, – говорит Мюллер. – Думаешь, они позволят Кантореку орать на них?

Мы так не думаем, да и сами больше не позволим на себя орать.

– Что ты, собственно, думаешь о тройственном действии в «Вильгельме Телле»? – вдруг вспоминает Кропп, покатываясь со смеху.

– Какие цели ставил перед собой гёттингенский «Союз рощи»? – вопрошает и Мюллер, неожиданно очень строго.