На Западном фронте без перемен

Канторек выплевывает грязную щепку, угодившую ему в зубы, он весь в поту. Миттельштедт наклоняется и проникновенно произносит:

– И за пустяковыми мелочами никогда нельзя забывать о великом свершении, ополченец Канторек!

Я диву даюсь, что Канторека еще не разнесло с треском на куски, в особенности потому, что дальше следует урок гимнастики, в ходе которого Миттельштедт превосходно его копирует: когда Канторек подтягивается на турнике, Миттельштедт хватает его сзади за штаны, чтобы он сумел молодцевато поднять подбородок над перекладиной, и при этом так и сыплет мудрыми словесами. В точности то же самое Канторек, бывало, проделывал с ним.

Затем очередной наряд:

– Канторек и Бёттхер – за хлебом! Возьмите тачку!

Через несколько минут парочка с тачкой отправляется в дорогу. Взбешенный Канторек не поднимает головы. Швейцар гордится, что получил легкий наряд.

Хлебозавод расположен на другом конце города. Стало быть, им придется дважды прошагать через весь город, туда и обратно.

– Они ходят за хлебом уже который день, – ухмыляется Миттельштедт. – Кое-кто теперь специально их поджидает.

– Замечательно, – говорю я, – он что же, еще не нажаловался?

– Пробовал! Наш командир жутко хохотал, когда услышал эту историю. Он этих школьных педантов на дух не терпит. Вдобавок я приударил за его дочкой.

– Он тебе напортит с экзаменом.

– Плевать, – спокойно роняет Миттельштедт. – Да и жаловался он напрасно, я ведь сумел доказать, что в основном назначаю ему легкие наряды.

– Ты бы погонял его разок в хвост и в гриву, а? – говорю я.

– Охота была с придурком связываться, – отвечает Миттельштедт, благородно и великодушно.

Что такое отпуск?.. Временное отклонение, из-за которого потом все становится намного тяжелее. Уже теперь примешивается разлука. Мама молча смотрит на меня, она считает дни, я знаю… и каждое утро она печальна. Опять на день меньше. Ранец мой она убрала, ей не нужно лишнее напоминание.

Когда размышляешь, часы бегут быстро. Я собираюсь с силами и вместе с сестрой иду на бойню – может, раздобудем фунт-другой костей. Это большое подспорье, и народ уже с утра стоит в очереди. Иные падают в обморок.

Нам не везет. Сменяя друг друга, мы отстояли три часа, и тут люди расходятся. Костей больше нет.

Хорошо, что я получаю довольствие. Приношу маме, и таким образом мы питаемся чуть получше.

Дни все тягостнее, мамины глаза все печальнее. Еще четыре дня. Надо идти к матери Кеммериха.

Писать об этом невозможно. Дрожащая женщина, рыдая, трясет меня и кричит:

– Почему ты жив, раз он умер?! – Она заливает меня слезами, восклицает: – Почему вы вообще там, вы же дети!.. – Падает в кресло, всхлипывает: – Ты видел его? Видел? Как он умер?

Я говорю ей, что пуля попала ему в сердце и умер он мгновенно. Она смотрит на меня, сомневается:

– Ты лжешь. Я лучше знаю. Я чувствовала, как тяжело он умирал. Слышала его голос, чувствовала ночью его страх… скажи правду, я хочу знать, я должна знать.

– Нет, – говорю я, – я был с ним рядом. Он умер мгновенно.

Она тихо просит:

– Скажи мне. Ты должен. Я знаю, ты хочешь меня утешить, но разве не видишь, что ложью мучаешь меня еще сильнее? Неизвестность невыносима, скажи, как все было, пусть даже было ужасно. Все равно так лучше, чем терзаться домыслами.

Никогда не скажу, хоть изрежь меня на куски. Я ей сочувствую, но в то же время она кажется мне глуповатой. Ей надо успокоиться; знает она, нет ли, Кеммерих не воскреснет. Когда видел так много мертвецов, столько боли из-за одного-единственного уже толком понять не можешь. И я слегка нетерпеливо говорю:

– Он умер мгновенно. Даже почувствовать ничего не успел. Лицо было совершенно спокойное.

Она молчит. Потом медленно спрашивает:

– Можешь поклясться?

– Да.

– Всем, что тебе свято?

О Господи, а что мне свято? Ведь такое у нас меняется быстро.

– Да, он умер мгновенно.

– Ты даже готов не вернуться, если сказал неправду?

– Чтоб я не вернулся, если он не умер мгновенно.

Я бы взял на себя бог весть что еще. Но, кажется, она верит. Стонет и долго плачет. Просит рассказать, как это было, и я придумываю историю, в которую теперь и сам почти верю.

Когда я ухожу, она целует меня и дарит мне его фото. На снимке он в форме новобранца стоит, опершись на круглый стол, ножки которого сделаны из неошкуренных березовых сучьев. За спиной – кулиса с нарисованным лесом. На столе – пивная кружка.

Последний вечер дома. Все молчаливы. Я рано ухожу спать, ощупываю подушки, прижимаю к себе, зарываюсь в них головой. Кто знает, доведется ли мне снова лежать в перинах!

В поздний час мама заходит ко мне в комнату. Думает, я сплю, и я притворяюсь спящим. Разговаривать, бодрствовать вдвоем слишком тягостно.

Она сидит почти до утра, хотя порой корчится от мучительной боли. В конце концов я не выдерживаю, делаю вид, что просыпаюсь.

– Иди спать, мама, ты здесь простудишься.

Она говорит:

– Позже хватит времени отоспаться.

Я приподнимаюсь.

– Я ведь не сразу на фронт, мама. Сперва четыре недели пробуду в учебном лагере. А оттуда, может, сумею приехать как-нибудь в воскресенье.

Она молчит. Потом тихо спрашивает:

– Тебе очень страшно?

– Нет, мама.