На заработках

— Страхъ какъ башка трещитъ! Ошиблась я вчера, сильно ошиблась насчетъ вина. Чулки-то продала да и вздумала выпить. Фу! Даже еще сегодня шатаетъ! жаловалась Лукерья Акулинѣ и нетвердыми шагами поплелась за ней изъ сарая подъ навѣсъ.

Начался второй рабочій день на тряпичномъ дворѣ. Гдѣ-то на колокольнѣ заунывно звонили къ заутрени.

XXXV

Послѣ холодной ночи и утренняго мороза день разыгрался опять теплый и солнечный. Весеннее солнышко весело заглядывало подъ навѣсъ и свѣтлой узкой полосой ложилось по краю его. Хотя женщины сортировали тряпки въ той части мѣстности подъ навѣсомъ, которая оставалась въ тѣни, но работать и тамъ было не холодно. Время отъ времени, онѣ, впрочемъ, выходили на солнышко и съ наслажденіемъ потягивались. Принялась за работу и Лукерья, но работа со вчерашняго похмѣлья, видимо, была ей тяжела. Лукерья то и дѣло прерывала работу, чтобы закурить папиросу.

— Чего ты, дура, деньги съ одного палишь. Лучшебы на хлѣбъ поберегла, говорили ей демянскія женщины.

— А вамъ какая забота? Чулки продала, такъ хватитъ и на хлѣбъ, и на папиросы.

— Да вѣдь это на сегодня хватитъ. а надо о передѣ подумать. На Пасху вѣдь останешься совсѣмъ безъ работы.

— Кофту продамъ и на нее сыта буду.

— Кофту! Да развѣ можно кофту объ эту пору!.. А застудишься да заболѣешь?

— Тѣмъ лучше. Въ больницу на даровые хлѣба лягу. У меня больничныя заплочены.

— Ты и не завтракала сегодня, милушка? участливо отнеслась къ Лукерьѣ Акулина.

— Какой тутъ завтракъ! Мнѣ и на ѣду-то противно смотрѣть послѣ вчерашняго. Теперь-бы стаканчикъ на поправку…

— Да что ты! Вѣдь стаканчикъ-то пятачекъ стоитъ.

— А что-жъ изъ этого? Плевать! Деньги найдутся.

Акулина покачала головой и не возражала. Часовъ около десяти утра Лукерья вышла изъ подъ навѣса и изчезла. Черезъ полчаса она явилась обратно пьяная, сѣла около тряпокъ, но за работу не принималась и запѣла извѣстную пѣсню «Стрѣлочекъ». Голосъ ея былъ хриплый, она поминутно откашливалась, и изъ пѣсни ничего не выходило.

— А я, дѣвушки, въ прежніе годы и въ актрисахъ была, начала Лукерья. — Право слово, въ хору въ Нижнемъ, у Макарья на ярмаркѣ пѣла. Въ красномъ сарафанѣ, съ позументами, на головѣ повязка съ бусами. Вотъ житье-то! Купцы страсть какъ угощали. Бывало, на пиво-то мы и не глядѣли, а лимонадъ съ коньякомъ, либо красное вино, либо марсалу. Марсалу я ужасти какъ обожаю. Знаете-ли, что такое марсала?

Женщины молчали и улыбались.

— Ну да гдѣ вамъ знать: вѣдь вы сивая деревня необразованное невѣжество, продолжала Лукерья. — А ужъ и попила-же я въ Нижнемъ на ярмаркѣ этой марсалы! Или марсалу, или портеръ; или портеръ, или марсалу… Только это питье и обожала. Голосъ у меня въ тѣ поры былъ такой, что на отличку, коса до пояса… Право слово, коса до пояса. Изъ-за моей косы одинъ купецъ даже пожениться на мнѣ хотѣлъ. Не вѣрите? Брилліантовое кольцо онъ мнѣ, милушки, въ сто рублей подарилъ — вотъ до чего былъ распалившись. А ужъ пуще всего онъ любилъ, когда я ему «Не уѣзжай, голубчикъ мой» пѣла:

   «Не уѣзжай, голубчикъ мой,
   Не покидай поля родныя,
   Тебя тамъ встрѣтятъ люди злые
   И сердцу не дадутъ покой».

пѣла Лукерья, прерывая пѣніе затяжкой папиросой и откашливаньемъ.

— Да брось ты, пьяная дура! — оборвала ее старуха николаевская солдатка, работавшая тоже подъ навѣсомъ. — Ну, чего ты тоску-то наводишь. Еще ежели-бы выходило у тебя что, а то словно кошка съ прищемленнымъ хвостомъ.

— Кошка съ прищемленнымъ хвостомъ… Какъ ты мнѣ смѣешь такія слова говорить! огрызнулась Лукерья. — А вотъ хочу пѣть и буду. Нарочно буду. Никого я сегодня уважать не намѣрена. На всѣхъ мнѣ плевать! «Не уѣзжай! Не уѣзжай, голубчикъ мой»! начала она выводить и опять закашлялась.

— Черти! Только съ тому сбили. Никакъ въ тонъ не могу попасть.

— Да гдѣ тебѣ въ тонъ попасть, коли ты пьяна, какъ стелька! Ты вотъ въ тряпку-то лучше руками попадай, чтобы прикащикъ по шеѣ не прогналъ, — говорила старуха.

— И на прикащика мнѣ вашего наплевать, и на все мнѣ наплевать! Хочу работать — работаю, не хочу — не работаю. Посмотрѣла-бы ты на меня, старая карга, какая я была въ хорѣ на ярмаркѣ и какъ меня тамъ всѣ почитали и уважали! Только, бывало и слышишь, что — Лизавета Федоровна, да Лизавета Федоровна. Тамъ я не Лукерьей, а Лизаветой называлась. Одинъ купецъ мнѣ шелковое платье подарилъ, а другой шаль турецкую. Да вѣдь какая шаль-то была! — прищелкнула языкомъ Лукерья и опять запѣла:

   Гляжу я безумно на черную шаль.

— Кто это такъ распѣваетъ?! Кого это тутъ такое веселье разобрало?! послышался голосъ прикащика, заглянувшаго подъ навѣсъ.

— Я, откликнулась Лукерья, вставая и покачиваясь на ногахъ. — Что? Или понравилось, такъ послушать пришелъ.