На заре жизни. Том второй

Когда были назначены мировые посредники, Тончевы к этому времени так или иначе поняли, что им не отделаться от неизбежного, то есть не обойтись без уступки крестьянам части своих земель, но они, видимо, решили биться до последней капли крови, чтобы поменьше нести ущерба в своей земельной собственности. Где была только какая-нибудь возможность, они старались отводить под земельные наделы крестьян участки, самые негодные для хлебопашества. Крестьяне не соглашались получать их в надел, жаловались, указывая на причину своего отказа. Для разбирательства подобных пререканий моему брату то и дело приходилось ездить к ним: он упрашивал их, доказывал, уламывал, объяснял, почему они не имеют права поступать так, а они дерзили ему напропалую. Потеряв не только всякую сдержанность, но и элементарную женскую стыдливость и порядочность, Эмилия, а за ней и остальные сестры позволяли себе самые неприличные выходки. Брат прибегал к шуточкам и лести, на которую прежде сдавалась иногда Эмилия, особенно когда превозносили ее ум, но тут она без слов вдруг совала под нос своего мирового фигу, – дескать, на, выкуси! И остальные сестры торопились проделать тот же жест. Иной раз посредник бился изо всех сил, приезжал к ним по нескольку раз только для того, чтобы склонить к уступке крестьянам какого-нибудь ничтожнейшего клочка земли, указывая на то, что для них, Тончевых, эта полоска не имеет никакого значения, а крестьянское хозяйство пропадет без него.

– Вы, вероятно, – говорил мой брат, – решили разорить их штрафами за будущие потравы?

Эмилия без всякого стеснения отвечала:

– Еще умником считается, а насилу-то догадался!

В конце концов полюбовное соглашение между Тонче-выми и их крестьянами для составления уставных грамот оказалось немыслимым. Чтобы это выяснить, так сказать, официально, мой брат решил отправиться к ним с двумя Другими мировыми посредниками той же губернии, о чем он за несколько дней известил как Тончевых, так и крестьян. И вот посредники подъезжают к дому трех сестер-помещиц, а на крыльце… Мировые посредники решительно недоумевают, что такое на крыльце? Вглядываются, и что же оказывается: все три сестрицы стоят в ряд, неподвижно одна возле другой, а их платья, юбки, рубашки подняты вверх, и стоят они обнаженные до пояса.

В ту минуту, когда подъезжали мировые, звон их колокольчиков заслышали и крестьяне и толпою двинулись во двор, на который выходило крыльцо с тремя обнаженными фигурами сестер. Все были так поражены этим зрелищем, что никто не проронил ни звука, только один старик громко плюнул и выругался, и вся толпа сразу совершенно безмолвно и быстро двинулась прочь со двора, а мировые, не входя на крыльцо, повернули назад и уехали.

Однажды в воскресный день матушка просила меня отвезти сверток с гостинцами в семью Пахома, нашего прежнего крепостного, жившего в двух верстах от нашего дома. Пахом, еще молодой крестьянин, уже лет семь как был женат на Василисе, бывшей нашей дворовой, которая в это время лежала в злейшей чахотке. Знакомый доктор, приезжавший к нам в гости и посетивший больную, нашел ее положение совершенно безнадежным. Вот в эту-то семью я и отправилась в экипаже с братом, который по делу ехал по той же дороге за несколько верст дальше.

Когда я вошла в избу, хозяин, здоровый мужчина лет за тридцать, сидел за столом с двумя гостями-крестьянами, а три его девочки-погодки, лет шести, пяти и четырех, бегали тут же.

Большинство крестьян нашей местности в начале шестидесятых годов прошлого столетия были крайне бедны. Семья Пахома была тоже не из зажиточных, но сидела без хлеба реже других. Пахом, кроме хлебопашества, занимался отхожим промыслом и в качестве плотника нередко отправлялся в Москву, откуда к весне приносил домой несколько десятков рублей. Но в то время, о котором я говорю, дела семьи были крайне плохи: жена, на редкость работящая баба, простудилась, прохворала всю зиму, и хозяйство пришло в полное расстройство.