На заре жизни. Том второй

Пахом встретил меня очень радушно, благодарил за то, что я «не побрезговала ими, хоча и питерская, а не заспесивилась». Я поднялась на полати, чтобы поздороваться с Василисою, которая в теплый весенний день лежала под овчинным тулупом в страшной лихорадке. Когда я вручила ей от имени матери сверток с чаем, сахаром и другими скромными приношениями, на меня посыпались благословения и добрые пожелания находящихся в избе, а я, чтобы направить разговор на более для меня интересную тему, спрыгнула с полатей, села к столу и просила мужчин продолжать разговор, если только они имеют ко мне хотя маленькое доверие. Но крестьяне переглядывались между собою и молчали. Тогда с полатей послышался беззвучный, надтреснутый голос больной. Ей, видимо, было чрезвычайно трудно говорить, и у нее при первых же звуках что-то захрипело и заклокотало в груди: она то кашляла и останавливалась, то пыталась говорить и пила воду из ковшика, который подавала ей старшая девочка. Наконец она заговорила, но некоторые слова ее вылетали с визгом, хрипом и с каким-то высвистом. Я разобрала только: «Чаво от барышни таиться? Пущай послухает…»

Пахом начал мне рассказывать, что когда на днях доктор объявил ему о том, что его жена не протянет и двух недель, он счел необходимым передать ей это, чтобы сообща «удумать, как присноровиться, когда она помрет, чтобы, значит, и за девчонками, и за скотиной, и за домашностью настоящий пригляд был, чтобы и избу было на кого оставить».

Я до невероятности смутилась тем, что все это говорилось в присутствии умирающей, и стала доказывать, что никому не известно, кто из нас умрет ранее других, и что такими разговорами не следует тревожить больную. Но в туже минуту с полатей снова послышались звуки точно испорченного часового механизма: больная заворошилась, в груди ее опять что-то зашипело и заклокотало, она стала откашливаться и отплевываться и наконец скорее прошептала, чем проговорила:

– Не… помру, барышня! помру!.. пущай ён усё вам обскажет… Вы свое словечко за ребятенок моих замолвите… Ой… ой… продохнуть моченьки нетути! А энто дело… значит… наше семейственное таково мутит… душеньке моей спокой буде, ежели мы семейством порешим допреж, чем мне представиться.

Из дальнейших объяснений Пахома я поняла, что, когда он заявил жене о ее близкой кончине, оба они пришли к заключению, что ему необходимо жениться во что бы то ни стало, и притом как можно скорее после смерти Василисы, чтобы управиться с женитьбою к страде, то есть к наиболее срочным летним деревенским работам, иначе хозяйство с ребятами мал мала меньше погибнет без работницы, а нанимать ее не по карману. Но тут у них вышло разногласие: Пахом высказал желание жениться на Ксюше, здоровой восемнадцатилетней девушке из другой деревни, а Василиса требует, чтобы он женился на Дуньке-хромоножке.

– А зачем мне хромоножка, коли я мужик исправный и во всей силе, – значит, взять могу за себя настоящую, здоровую девку, без порока. А разве с ей, с Василисой, столкуешь? Как уперлась на своем – бери хромоножку, и ни тпру ни ну. А ежели буде не по-ейному, грозится проклясть на том свете, и так себя эвтим изводит, так на меня серчает, того и гляди, чтоб чаво с ей до времени не приключилось. А я, чтоб худого ей, чтоб смертушку ей! накликать раньше, значит, того, как предел ей положен, – ни боже мой, потому как она завсегда была женкой честной и первой работницей на селе… Разве можно?

Несчастная опять заворошилась, но на этот раз уже так разволновалась, что от жестокого приступа кашля не могла выговорить ни слова. Ей давали пить, и разговор был прерван на несколько минут. Когда я опять поднялась к ней на полати, она схватила мою руку, чтобы поцеловать, гладила по плечу своею высохшей дрожащей рукой, показывала глазами и жестами, чтобы я осталась. Я просила ее не беспокоить себя и обещала в подробности разузнать ее семейное дело.

Пахом, между прочим, упомянул, что, по желанию Василисы и по ее выбору, он пригласил двух крестьян, тут присутствующих, для того, чтобы сообща и по совести порешить их «семейственное» дело. Крестьяне эти, как оказалось, вошли в избу только перед моим приходом. При этом Пахом прибавил, что дал жене слово перед образом поступить после ее смерти так, как будет здесь решено. Одного из присутствующих он назвал Антоном и охарактеризовал первым грамотеем на селе, человеком бывалым: «В разных городах живал – виды видал, а от крестьянской работы не отбился, одно слово – мужик правильный». Про другого, Петрока, сказал только: «Чтоб душою покривить – ни боже мой».

Антон был мужик лет за сорок, с сильною проседью в черных, курчавых волосах, с симпатичным и интеллигентным лицом. Я просила объяснить мне, что за девушка! Дунька-хромоножка и что представляет из себя Ксюша, почему первую предпочитает Василиса, а вторую – ее муж.