На златом престоле

— У тебя много доброхотов в Чернигове и в Киеве. Дозволь, я с ними снесусь. Ольговичу скажут, будто Ростислав мыслит тебе Чернигов отдать, а Ростиславу — что ты с Ольговичами сговариваешься и что уступает тебе старик Святослав черниговский стол. Посеять надо меж ними недоверие, а дальше... Всеволодовичей и Ольговича на свою сторону перетянешь, княже. Нетвёрды суть. А тамо и о Киеве помыслить можно будет.

Задумался Давидович, потрепал бороду, хмуро исподлобья глянул в затянутое бычьим пузырём косящатое оконце. Промолвил, наконец:

— Прав ты, Шварн. Тако и содеем.

Совет на этом закончили. Порешил Изяслав возвращаться в Вырь. Оттуда сподручней будет ему следить за тем, что творится в Киеве и в Чернигове.

После подступил к нему Иван Берладник. Виновато тупясь, попросил:

— Отпусти мя, княже. Разумею, тяжко тебе. Но всё ж. Довольно, навоевался аз. Устал. Уехать хочу.

— Что с тобой, брате? Не узнаю я тебя, Иван! Откуда мысли такие? Что ходишь, стойно в воду опущенный?

— Из-за меня все беды твои, княже. Не стою я того. Без меня тебе легче, проще будет.

— Винишь себя в Марфиной гибели? Да неповинен ты вовсе. Сама она, баба неразумная, на стену сунулась. Оно тяжко, разумею. Но позабудь ты о ней. Былого не воротишь. Вот в Киев войдём, новую княгиню я себе возьму. Чад народит мне. И ты тож оженишься. В Киеве средь дщерей боярских столь баские есть — дух захватывает! Дам я тебе стол княжой, станешь жить-поживать да добра наживать.

По устам Ивана скользнула мечтательная улыбка. Но в успех Давидовича он не верил. Чуяло сердце, что не будет им удачи.

— Нет, княже Изяслав! Не надо мне из рук твоих ничего. Извини! Спасибо тебе за всё, что для меня содеял, да токмо... Пора, как говорят, и честь мне знать.

— И ты, стало быть, бросить мя хочешь?! — Давидович внезапно разгневался и треснул что было силы кулаком по столу. Столешница, к ужасу хозяина избы — местного попика, с хрустом разломилась пополам.

— Обузой я тебе буду. Из-за меня князи на тебя ополчатся опять. Ярослав и прочие.

— Ярославку сотр-ру! И Ростислава Смоленского, прихвостня егового, такожде! Гады! Получат у мя! — продолжал бушевать Давидович.

— Охолонь, княже! — спокойно промолвил Берладник.

Изяслав, недовольно сопя, рухнул обратно на скамью. Сидел, размышлял, чесал кудлатую голову. Предложил:

— Я тебя, Иван, отпущу, когда в Киев войду. Боле держать возле ся не стану. Ведаю: вольная ты птица. Гляди токмо, крылья себе не опали, как тогда, под Ушицею.

Иван согласился, покорно склонив голову.

«А может, у него и было что с Марфой? — промелькнуло вдруг в голове Изяслава. — Верно, евнух-то и не врал! Ну и что с того? Забыть Марфу пора!»

Он велел истопить баню. Две гулевые девки, приставшие дорогой к обозу, ублажали его тело сначала веничками, а потом продолжили своё дело на мягкой постели. Испытывая неземное блаженство, переставал Давидович думать о незавидном своём положении и вспоминать погибшую супругу. Жизнь продолжалась, и в душе его теплилась надежда.

А Иван Берладник провёл ночь без сна. Лежал на сеновале, накрытый сверху тёплым кожухом, выпускал в холодный воздух клубы пара, слушал, как где-то вдали, в лесной чаще выли голодные волки.

Рядом с ним громко храпел во сне евнух Птеригионит.

ГЛАВА 83

Долго ли, коротко ли, а полтора года минуло после жаркого сражения под Ярополчем. Для Ярослава время летело быстро. Всё куда-то спешил он, вечно торопился, ездил по своей земле, старался побывать всюду, посмотреть каждый уголок.

Земля воистину велика была и обильна. Вдоль Днестра простирались лесостепи, холмы чередовались с глубоко изрезанными песчаными каньонами. По долинам струились бесчисленные реки, вдоль которых тянулись нескончаемыми цепочками богатые сёла и пашни. И городков укреплённых здесь, в Подолии, было немеряно. Тут и Василёв, и Онут, и Звенигород-Галицкий на левом берегу Днестра, между устьями Серета и Збруча. За Збручем на другом, правом днестровском берегу грозно возвышался неприступный Хотин, на Смотриче на крутом холме расположился Каменец-Подольский, ещё были здесь Бакота, Ушица, печально известный Кучельмин, Черновицы на Пруте, Микулин.

К западу от Днестра раскинулись равнины Покутья и Ополья. Сперва пологие, ближе к Горбам они сменялись рядами высоких увалов, постепенно переходящих в низкие покрытые густым лесом горы.

Горные хребты, отделённые один от другого поперечными и продольными долинами, по которым струились стремительные бурлящие на камнях речки, носили названия Бескиды, Покутские горы, Горганы. В Горганах взору открывались обширные каменные россыпи. Покрыты были горы лесами из бука и пушистой пихты, выше по склонам чернели непроходимые ельники, ещё выше сменяло их сосновое криволесье, а самые вершины покрывали луга-полонины. В здешних местах народу селилось мало, горные русины жили отдельными родами, и Ярославу довелось повстречаться с седобородыми старейшинами, помнившими в лицо ещё его деда Володаря.