На золотых приисках

Эти горькие мысли особенно животрепещущи были внизу, в канаве смыва. Приходил Адрианов, принимал от меня водобой, и я спускался вниз, брал в руки заступ и, войдя в воду, греб эфе ль вниз за водой, бросал на сторону гальку и выкатывал к берегу крупные валуны.

К вечеру уставшие, мокрые и голодные подымались наверх из огромной вымоины, обнажившей глубокие ведра земли.

От вымоины вниз уходил глубокий открытый туннель, вырытый потоком. Вода закрывалась у начала приводного канала, шум ее затихал, и лишь маленькая струйка ее продолжала скатываться с обрыва, мелодически и скромно звеня капельками о поверхность образовавшейся внизу лужи.

Моросит дождь, сушиться плохо.

Часть работавших уходит ночевать на Степановский прииск, трое рабочих и я остаемся в шалаше.

Набрали дров, развели огонь. Пока грелось ведро с водою для чая, сушили все, что было мокрого.

Мои товарищи были раздражены,каждый пустяк их сердил и выводил из себя. Особенно возмущался весь седой Нейман.

— Разве можно держать людей в таком положении? — говорил он нам, — без жилья, в мокроте, в грязи, на сухомятке. Ходить на стан? Спасибо! И так еле волочишь ноги, побродивши день в канаве.

Другой рабочий — Толкачев — сердито мотает головой и ворчит что-то себе под нос.

Круглолицый и светловолосый парень Митька ничего но говорит.

Толкачев и Нейман бывшие каторжане. Толкачев — высокий и статный старик. Продолговатое и крупное лицо смотрит хмуро и недобро. Над острыми глазами густые седые брови, волосы серы, белая борода с рыжим отливом. О прошлом не рассказывает, кроме того, что родом из Самарской губернии. В Толкачеве всегда бродит бунт. Не понравится что — вскипит, бросит Адрианову короткую ругательную фразу, но сейчас же вдруг смолкает, чтобы немного спустя опять блеснуть глазами и стегнуть обидным словом.

Нейман проще. Его кругловатое с небольшою бородкой лицо серьезно и спокойно. Он деловит и добросовестен в работе, одинаков на глазах и за глазами.

В этот вечер он очень промок, озяб и устал. Переодеться ему не во что, и он греется у огня, как есть, продолжая ворчать и жаловаться на условия жизни.

Старик ворчал, ворчал и, наконец, лег на траву у огня, сжался и заснул, не успев обсохнуть.

Что-то снится тебе, старина? Не давно ли покинутый родной край? Или и во сне ты ворочаешь заступом гальку в ледяной воде? Последнее, пожалуй, вероятнее — по стариковскому телу пробегает холодная дрожь, ежится спящий в комочек.

Набрасываю на него непромоканец — не помогает, земля холодна.

Вода в ведре закипела. Бросаю в лее горсть кирпичного чая и бужу Неймана. Поднимается с трудом, дрожит. Становится около огня сгорбленный, согнувшийся, с бессильно висящими впереди худыми руками. Мокрая рубаха прилипла к телу.

Горячий чай с сахаром приободрил старика, оборвал дрожь.

— Отчего бы вам, Нейман, не вернуться на родину? Ведь у вас там кто-нибудь остался?

— На родину мне нельзя вернуться.

— Почему?

— Там не станут возиться со всяким человеком. Это здесь, в Сибири, все равно, кто бы ты ни был, хотя бы убил сто человек — лишь бы был работник. У нас народ обходительный.

— Хороша обходительность, — возражаю я, — не хотят принять когда-то в чем-то провинившегося старика.

— Нет, я там никому не нужен, — повторил Нейман,— уж помру здесь, как дикий зверь.

* * *

Как ни трудна эта жизнь в тайге, все же она бледнеет пород прошлым приисковой жизни, о котором часто рассказывают в тайге.

Крепостного права в Сибири не было, но режим на приисках по своей суровости не уступал, пожалуй, и крепостному праву.

Наем рабочих производился осенью на один год, с 1 октября по 1 октября. Нанявшемуся давался задаток (до 100 рублей), который, обыкновенно, пропивался вместе с последней одеждой. Почти голыми являлись рабочие к условленному сроку на сборный двор, откуда уже никого не выпускали.

Двор окружался казаками.

Партия под конвоем отводилась на прииски, где рабочие поступали в полное распоряжение администрации.

Здесь рабочих изнуряли тяжелыми уроками, отнимавшими у них иногда 16 — 17 часов. Бывали случаи, что рабочие но успевали за день выполнить урок и не уходили па ночь в казарму, а пересыпали час — другой в забое, где-нибудь в сырой шахте или штольне.

Поело такого отдыха слова брались за работу, чтобы избежать «конюховской», на которой жестоко секли розгами.

Иногда эта жизнь становилась не вмоготу, и тот или иной рабочий убегал в тайгу, случалось, даже зимою. Тогда на беглеца устраивалась охота со специально обученными собаками, приводившая несчастного к той же конюшне, если только его не выручала смерть от холода и голода.