Наава

— В чьей же еще? Два электронных мозга на корабле — слишком большая роскошь.

— Они не догадывались, что вели записи в одну тетрадь, чуть ли не на одну страницу?

— Им было не до того. Каждый слушал только себя...

Разговор опять иссяк. Задумавшись, я откинулся на пуфике, заложил руки за голову, прихватил сцепленными пальцами волосы на затылке и машинально подергивал их, словно пробуя прочность шевелюры. Гляжу, моя Наава изумленно «распахивает» свои трагические «фасетки» и ни с того ни с сего начинает светиться, рдеть, пылать румянцем (других слов не подберу!), улыбается полным спектром весенней зелени и, слегка заикаясь, лепечет:

— Ладно, специалист. Слушайте. Может, и я наконец чего-нибудь пойму!

Степь дышала легко и тревожно. Недавно окончился дождь. Заходящее солнце продавило линию горизонта, сплющилось и затанцевало в струйках марева, как кипящая водяная капля на раскаленной плите. Воздух томился ожиданием — казалось, из-за мезозойских холмиков, под которыми упрятан комплекс наземного обслуживания, вот-вот выползет гребень флегматичного бронтозавра...

«А студент не торопится», — подумал командир, посмотрев на часы. За его спиной по-живому прислушивался к зову первобытной степи «Тополь». Сколько парсеков они уже истопали вместе! И вот последний полет.

Пилоту предписан заслуженный отдых, корабль детишкам на потеху выставят где-нибудь в углу дворовой площадки. А ведь мог бы еще ходить: крепко их строили в наше время! В свой последний полет командир пришел, как всегда, за четыре часа до старта и успел облазать все хитрые закоулки корабля. Будь его воля, он бы и броню магнитопластика сдвинул, чтоб хорошенько прозондировать реактор. Не то чтобы он не доверял автоматам. Просто не мог улететь, самолично не опробовав работу всех механизмов. Теперешняя молодежь впархивает в кабину секунда в секунду, пристегивается к креслу и, отключившись от Земли, мгновенно сживается с пустотой и звездами. Иногда Эдель побаивался этих «звездных мальчиков», без отрешенности и фанатизма перешагивающих комингс корабля и холодно задраивающих за собой люк, который его, Эделя Синяева, прозванного журналистами гением Малой Вселенной, немедленно отрезает от мира и оставляет наедине с Космосом, а значит, с самим собой: для него Космос так и не стал привычкой.

В звездоплаватели Эдель пришел уже прославленным на весь мир. «Человек-компьютер», «Живым сквозь пламя», «Руки, усмирившие взрыв», «Оседлавший ракету» — господи, чего только в свое время не прокричали о нем газеты. А все было гораздо проще.

В семнадцать лет Эдель еще не помышлял о Космосе. Он отлично водил тяжелые грузовозы и в шестимесячную послешкольную практику попросился на полигон потому, что не хотел расставаться с машинами.

Сначала ему дали «шаланду», потом перевели в наземную команду космического корабля. Теперь-то научились обезвреживать рабочее тело двигателя от радиоактивной золы. А тогда этого не умели, стартовали с Земли на четырех жидкостных стартовиках. Все бы ничего, но в случае отмены запуска заправленные стартовики нельзя было оставлять на пусковом столе, их отстыковывали и увозили на автопоездах в места слива топлива и окислителя. С такой вот игрушкой и катил однажды Эдель по серой струне бетона, свободно положив руки на баранку. Далеко впереди и сзади маячили выдвинутые влево тягачи сопровождения, пресекающие обгон, приостанавливающие встречное движение, — мера вовсе не излишняя: малейшая искра под брезент, не говоря уж о столкновении с автопоездом, привела бы к срабатыванию двигателя стартовика. Рядом с водителем, зажав полосатый флажок между коленями, дремал начальник маршрута лейтенантик Боря. Эдель замурлыкал себе под нос легкий мотивчик и прибавил газу. Вдруг в кузове хлопнуло, раздался нарастающий свист, брезент зачехления треснул и заполоскался по ветру. Машина вздрогнула. Эдель выжал сцепление.

— Сработала, проклятая-а-а! — завопил лейтенант, судорожно хватая его за руку.

— Тихо, суслик! — прохрипел Эдель, двинув локтем в бок. Он уже сообразил: произошло то, чего даже представить себе никто не пытался.

Борис откачнулся в угол кабины, заикал неглубоко и часто. Но внезапно вскинулся, рванул дверцу почему-то на себя.

— Сиди, ненормальный! Куда под струю?!

Свист переходил в вой. Машина затряслась, заупрямилась, как норовистый конь. Еле заметным поворотом руля Эдель отклонил автопоезд вправо, тяжело перевалил пологий кювет и выполз на ровную солончаковую поверхность. Краешком глаза успел заметить в зеркале заднего обзора, как нагоняющий его тягач налетел на сорванное вместе с дугами зачехление, попал под струю газов и перевернулся. Широкая трещина вызмеилась поперек шоссе, кусок асфальтового полотна вздыбился, клубящееся облако пыли вырвалось из земли. Машина на миг присела на все четыре колеса — и понесла. Неутомимая яростная сила вдавила водителя в сиденье, а против нее — этой слепой и глупой ярости — была одна педаль, на которую он до боли, до хруста в колене давил ногой.