Набат

«А с чего начинать? — размышлял он. — В лоб не дашь, трусов не снимешь. Интересное дело: оно под тобой чмыхает разбитым носом. Это не секс. А если полюбовно, тогда зачем морду бить? Ну и мыслишки!» — спохватился он, берясь за телефонную трубку.

Случилось странное. Воливач не орал, не обзывал нахлебниками. Выслушал, не перебивая, весь монолог с каскадом терминологии, спросил: не надо ли чего лично для блока реанимации? Не готовый к милостям, Толмачев стушевался, поблагодарил Воливача за помощь и сочувствие: пока имеется все и в лучшем виде, а Судских…

— Еще не время, — благодушно позволил Воливач. — Жив, и слава Богу. За состоянием здоровья следите внимательно.

Судских занимал много места в мыслях одного из глав Совета Безопасности, но сейчас голова болела о другом. Судских подает признаки жизни — это хорошо, какое-то светлое пятнышко в кромешной российской неразберихе. И где-то в ней растворился Мастачный. Ситуация изменилась: нынче партизанить пришлось ему. Далеко не сбежал — это плохо. Отсиживается на Украине, и чутье подсказывает Воливачу: есть у него интерес в России, есть… Трусит, но хочет чего-то и не решается. Правопорядком в стране верховодит Гречаный и делает это грамотно, а Мастачный казачков Гречаного дюже побаивается. Выполз бы, поймать, мозолит крепко.

Зато в державе уважают казаков. Не боялись, как стихийного бедствия или архаровцев Мастачного, а уважали. Как электричество. С младых ногтей всосавши правило обеих рук: пальчиков в розетки не совать — бо-бо… Люди Гречаного отслеживали Мастачного, вили петли тут и там — в одну из них он рано или поздно попадет, тогда найдется о чем поговорить. Много знает Мастачный.

Осторожная политика е Мастачным диктовалась вовсе не хитроумными планами поимки преступника: вместе с ним исчезли Марья и Гриша Лаптев — исчезли причастные к дискетам Судских, а возврат их — это что-то для страны, поднимающейся с четверенек. При всем при том, что богатые соседи не спешили помочь России занять достойное положение.

Воливач занимал апартаменты прежнего хозяина страны. Он вернулся в народ, откуда вышел. Основные зачинщики путча были преданы суду и казнены по приговору Чрезвычайного трибунала, президент такой участи избежал. Посягнуть на жизнь избранника народа никто не решился. И зачем? — рассудил мудро третий глава Совета Безопасности Гуртовой. — Это не самодержец Николашка, не Борька-алкого-лик, возомнивший себя царем. Прямо с Лобного места его отпустили восвояси, снабдив документами на право бесплатного проезда по стране, кроме такси, бесплатного питания и лечения. Но без права выезда за рубеж. Простенько и с умыслом. Родичи экс-президента смылись загодя, и осиротевшую знаменитость с удовольствием угощали во всех пивных. Сохраняя былое величие, он не чурался подношений и цирроз печени воспринял как атрибут власти сильных мира сего. Пустозвона Мишку Меченого в народе не любили, а экс-президент рассказывал за кружкой пива холодящие кровь штучки про коммуняк и иже с ними. Верен был расчет Гуртового, иезуитский. Самоубийственный.

А ведь как жарко спорили недавно о судьбе путчистов! Всех без исключения коммуняк — на плаху! К ответу! К стенке! Пол-России? И Воливач, и Гречаный входили в эту половину, и оба настаивали на крутых мерах. Беспартийный Гуртовой воспротивился: «Страшен черт, когда его малюют». «Заново простить? Заразу не вытравить? — Наливались кровью глаза Воливача. — Хватит с нас прохвостов!» «Угомонись, Виктор Вилорович, — остужал Гуртовой. — Твое отчество на слуху, отечество и тебя не забудет позже. Все мы родом из народа, Сталин — наш отец».

Окончательное решение отложили, приняв временное «О роспуске всех партий в переходный момент». В России временное прочно.

Воливач усмехнулся тогдашней шутке Гречаного: «И водить нам, трем Моисеям, сограждан по пустыне лет сорок». Гуртовой тогда не улыбнулся: из моисеев был только он. Раскрылось. Старался не выделяться. Вообще старался.