Набат

Едва начало светать, когда старший надзиратель стал выкрикивать фамилии арестантов. Из шестидесяти человек было вызвано из этой камеры двадцать пять. В их число попали Алексей, Стась, Денис Юрлов и остальные политические. Старик каторжанин, сосед Алексея по нарам, оставался до следующей партии.

— Мать их мять!.. Тоже, порядки... Жди теперь, — ворчал он.

— Забирай бутор. Выходи, кого вызвали! — выкрикнул надзиратель.

Бутор — арестантский багаж в вещевом мешке — забрать было недолго. Подгоняемые криками надзирателя, вызванные торопились. Снова по десятку вводили их в тюремную контору, где сдачу арестантов производил теперь начальник тюрьмы, а приемку — конвойный начальник. Снова опрос, сличение со статейным списком, обыск. Особое внимание уделялось кандалам: не подпилены ли.

— Деньги при себе имеются?

— Нет.

— Предупреждаю, если конвойные найдут деньги, то они будут отобраны и на месте получишь только половину.

— Откуда же деньгам быть?

— Какие-нибудь претензии к тюрьме имеются? — спросил начальник тюрьмы.

Алексей хотел было указать на свои синяки и ссадины, но подумал: «Оставит еще. Снова — в карцер и снова — битье». Ответил:

— Никаких.

— Выходи во двор.

Светало. Во дворе стояли подводы, на которые складывали арестантский бутор. Плакал ребенок на руках женщины, идущей в каторгу за своим мужем.

Партия принята. Арестанты скованы попарно наручниками. Выстроились в ряды. Конвойные зарядили винтовки, вынули из ножен шашки.

— Партия, слуша-ай!.. — крикнул вышедший вперед конвойный начальник. — Идти по четыре в ряд. Соблюдать дистанцию. Между собой и посторонними не переговариваться. Хорошо дойдете — в вагоне наручники сниму, не то до конца в них поедете. Ша-го-ом ма-арш!

Резко скрипнули распахнувшиеся тюремные ворота, в них проглянула еще сонная улица, закутанная в холодный туман. В сырости и тумане тосковал одинокий фонарь у ворот. Тишину улиц будил неровный кандальный перезвон. Вторя ему, ударило с какой-то отдаленной церквушки. Звон колокола гудел, ныл; его подхватывали кандалы.

Впереди, всего в двух рядах от Алексея, шли Агутин и Прохор. Они переглянулись с ним, подбадривая взглядами, а Алексей подбадривал их. Он шел, скованный с горбуном Стасем. Стась тяжело дышал, отставал, и конвойные его подгоняли.

— Вдарь его по горбу. Он у него дикий, не чувствует, — посоветовал один конвойный другому,

— А надо, чтоб чувствовал, не отставал. Не на гулянку идет.

Начальник конвоя сдержал свое слово. Разместив партию по вагонам, приказал со всех арестантов наручники снять.

Алексей, Агутин и Прохор попали в один вагон и даже в одно отделение.

— Вот и вместе мы, — лучились у Агутина повеселевшие глаза. — Ну-ка, покажись, каков стал, — повертывал он Алексея то одним, то другим боком. — Вроде ничего, подходящий... Сибирский твой глаз!

— Подлинно, что сибирский теперь, — усмехнувшись, сказал Алексей.

Они рассказали друг другу о своих тюремных днях; вспомнили, как шли с дятловскими рабочими навстречу железнодорожникам и как над многолюдной толпой впервые организованно выступивших рабочих взметнулся красный флаг.

— Может, я все свои шестьдесят годов для-ради одной этой минуты жил, — взволнованно проговорил Агутин. — Потому и каторгу с легким сердцем приму. Не постыжусь ни перед кем, что кандальником обзывают.

Алексей обнял старика и крепко прижал к себе.

Пришел почтовый поезд, к нему прицепили два арестантских вагона, и вскоре поезд тронулся. Мимо забранных решеткой окон протянулось каменное здание вокзала; стоявшие около станционного колокола жандарм и двое носильщиков отступили назад и скоро скрылись из вида. Громыхали колеса на стыках рельсов, вагон покачивался, переходя по стрелкам с одного пути на другой.

Алексей стоял у окна, всматриваясь в мутную даль пасмурного дня. По вагону прошел конвойный начальник, осмотрел, как разместились его подопечные, назначил для присмотра солдат и ушел в другой вагон.

Конвоиры переговаривались между собой и заводили от нечего делать разговор с каторжанами.

— Отбудешь свое, а потом выйдешь на поселение. Как в Сибири про ссыльных-то говорят: едят прошеное, носят брошенное, живут краденым... Сам откуда?

— А ниоткуда, считай. Наше дело, служивый, — где приютили, тут и родина. Безотеческий я, солдатский сын. Отец на царевой службе был, мать гуляла, — не знаю, от кого я и родился.

— На Кару идешь?

— На нее, матушку.

Бывалый «Иван» рассказывал каторжным новичкам:

— Как повезут из Нерчинских рудников серебро, тут тебе завсегда лютые морозы ударят и метелица так — чуть-чуть. Это и есть, что серебрянка бежит, метелица эта. Приметь тогда.

— Эй, карынское зло! — чья-то рука тронула Алексея за плечо. Алексей обернулся. Лежа на полке, молодой косоглазый арестант с проломленным носом улыбнулся. — На Кару идешь?

— Да, а что?