Набат

Эх, Анфиса Самохвалова, чего только ты не пережила за свой бабий век. Это было уже при нынешнем председателе — возвращалась с поля и встретила его с главным агрономом за околицей. Подошла к ним, поздоровалась. Даже головы не повернули они. Обидело это ее… Председатель то ли советовался, то ли для себя сказал: «Сеять будем». А ты, Анфиса, забыла обиду, возьми и возрази: «Рановато, чуток погодить надо». Ну, председатель, ясное дело, улыбнулся, голосу своему придал ласковость, а сказал все же, будто топором отрубил: «Мы, уважаемая Анфисия Ивановна, разберемся, а потом в наше время действуют только по науке». Ох, до чего обидно стало. Да не за себя, что я! За землю. Разве понукать ею надо, по плечу хлопать? Ну, опять не удержалась, возразила: «Не пришла еще нужная пора, не уловил ты момента, председатель, и нечего тебе на науку валить. Раньше срока посеешь — землю потревожишь, осердится, и опоздаешь — недовольство вызовешь. Ты нужный день и час поймай. А день тот особый можно только сердцем угадать. Чего вот я, к примеру, в поле? Ловлю момент, когда весна от зимы оторвется». Ответил председатель со смешком: «Все ясно!»

А вечером узнала от людей, что из райкома строгое указание по телефону дали немедля начинать сеять, а то сроки упустить можно. Сроки… Да они еще не пришли, потому и упускать нечего было.

Добралась, значит, в станицу и скорей к парторгу, не к нынешнему, а к тому, что учиться уехал. Рассказала все как есть. Он обходительно усадил, сам напротив устроился, сигареты достал.

«Ты, Молчунья, вижу, за дело всей душой горишь… Это похвально, вот если бы все так в колхозе… Спасибо тебе и низкий поклон». Видать, не туда гнет, время тянет, а я не могу поторопить — он же хозяин разговора. Еще по одной выкурили. «Да только, Молчунья, ты не учла, что нынче с землей надо по науке. Это деды действовали по всяким там приметам, а на них в наше время далеко не уедешь, не согласна земля рожать по старинке. Так что ты, Молчунья, оставь свое беспокойство, председатель человек башковитый, да и ученые ошибиться ему не дадут».

Послушала Анфиса и махнула рукой. Темнота ты, Молчунья. Посеяли. Быстро посеяли, в газете хвалили колхоз, знамя привезли. Хорошо… Дожили до осени. А осенью как начали ругать: «Упустили, проглядели!» Чего упустили и проглядели, не поняла, и у других станичников напрасно допытывалась — тоже не знали. Вот в чем беда. Поди, забудь ее. А председатель перед районом ягненком блеет. Тебе по телефону указание дают? Выслушай. Если не правы, возрази, стой на своем, потому как в твоих руках земля. Но своего-то у него нет, видно, пару в нем не хватает, в гору не вытягивает. Тогда не впрягайся, не лезь в постромки. Такое вот дело. А влез — на телефон не кивай, ты за свое место в ответе, на тебя народ, как на бога… Ладно уж, чего это нынче много рассуждаю.

Взял Луриев горсть чернозема и не смял, а поворошил пальцем на ладони.

— Пахнет.

Кивнула она согласно головой: чуть подобрела. А тут еще он, присев бережно, высыпал чернозем на то же место.

— Станичник не должен прозевать…

— Это верно, — согласился он.

Потер одна о другую ладони, словно остатки чернозема в кожу втер, и это ей понравилось.

— Надумали мы построить на этом месте свинарник-автомат, откормом будем заниматься. Как ты думаешь?

Куда и делось желание поддержать разговор: передернула плечами, мол, откуда мне знать.

— Выходит, Анфисия Самохвалова, не одобряешь?

— Дождичек нужен бы, — проговорила она.

— А я думал, ты поддержишь!