Набат

Валярчуки и Куницкий ожидали непристойного выпада, но последние слова Любочки ввергли их в умиление, и даже Серая одарила девушку одобрительной улыбкой. Тем не менее Любочка чувствовала себя здесь лишней, случайной, сердцем понимала, что она стесняет присутствующих, именно из-за нее здесь скучно. Только на какие-то минуты прелесть-Машенька, еще сохранившая детсадовскую непосредственность, позабавила родителей и гостей. Из присутствующих больше всех ей нравилась Любочка, с которой она рядом сидела.

Любочка ухаживала за девочкой, клала ей закуску, спрашивая:

- Осетрины тебе положить?

- Нет, мне салатика. Я люблю салат.

- А заливного языка хочешь? - предлагала Любочка.

- Нет, спасибо. Это маме надо, она любит язык. Потому папа ее язычницей называет.

Гостям это понравилось, рассмеялись и тем самым поощрили Машеньку.

- А наш папа - сердцеед, потому что он любит сердце кушать.

- Машенька, что ты говоришь? - сквозь смех упрекнула Муза Григорьевна. - Откуда ты только взяла такое?..

- А, я знаю, я сама видела, когда в курином бульоне папа сердце вылавливал. А то еще есть которые уши едят. Ухажор называется.

- О-о, как интересно, как остроумно! - подхватила Елизавета Ильинична. - Кто же это уши жрет?

- Дядя Алек, - не задумываясь, ответила Машенька, обводя гостей смеющимися глазенками.

Смеялись все, весело, задорно. Только Куницкому было не до смеха. Дело в том, что Елизавета Григорьевна попросила его рассказать о своей сегодняшней встрече с австрийским журналистом, но Куницкий не пожелал распространяться, ограничившись одной фразой, и Любочка поняла, что она его стесняет. Хотя в данном случае она ошибалась, потому что никому в жизни Куницкий не мог бы рассказать правду о своей встрече с Милошем Савичем.

Но, прежде чем рассказать о сегодняшней встрече Куницкого со своим земляком Савичем, вернемся на два месяца" назад. Куницкому запомнился тот день: в Москве продавали мимозы. Было много мимоз в цветочных палатках, и он, возвращаясь с работы домой, купил прекрасный букет мимоз, свежих, пушистых, только что расцветших.

Он спросил тогда продавщицу:

- Они не завянут до вечера? Они долго будут стоять?

- Долго, - успокоила цветочница.

Вечером Куницкий ждал у себя Музу Григорьевну. Обычно они встречались у него на квартире - в маленькой комнатушке в старом доме у Никитских ворот. Перед приходом, примерно за полчаса до встречи, Муза Григорьевна всегда звонила по телефону и говорила:

- Я еду.

На что он неизменно с подчеркнутым восторгом и пылом отвечал одним словом:

- Жду.

И когда свежие мимозы были водружены в хрустальную вазу - подарок Музе Григорьевне - и Куницкий в нетерпеливом волнении ожидал телефонного звонка, звонок раздался в прихожей. Дверь открыла соседка и, постучав в комнату Куницкого, сказала:

- К вам, Александр Иосифович.

К Куницкому вошел мужчина средних лет, поздоровался, назвал себя Федором Васильевичем и, опытным, натренированным взглядом осмотрев комнату, не раздеваясь, сел. Куницкий смотрел на совершенно незнакомого ему человека с вопросительным раздражением и нетерпеливо ждал. Он никак не мог предположить, кто это и зачем пожаловал. И лишь беспощадная холодная решимость в выпуклых глазах вошедшего и самоуверенные жесты и движения ничего хорошего не предвещали. А между тем назвавшийся Федором Васильевичем не спеша извлек из внутреннего кармана фотографию, на которой был изображен Куницкий, расстреливающий фашистских узников во дворе беловирской тюрьмы, и, подавая ее, сказал очень просто, без интонации:

- Узнаете, Адам Иосифович?

Куницкий побледнел, уголки губ дрогнули, растерянные глаза покорно смотрели на незнакомца, которому дрожащая рука протянула обратно страшный изобличительный документ. Но Федор Васильевич (впрочем, он мог назваться и Павлом Петровичем, и Кузьмой Николаевичем, и еще кем угодно) фотографию не взял, сказал довольно дружелюбно и мягко:

- Возьмите себе… на память. Мне она ни к чему… С нас достаточно негатива.

Эта последняя фраза объяснила Куницкому все. Он понял, откуда и зачем пожаловал к нему этот человек с выпуклыми скучными глазами и небрежным равнодушным взглядом. Его охватил тот парализующий страх, который наводит кобра на кролика. Если бы этот человек начал не с фотографии, а с подписки, которую Куницкий давал в СД, или с упрека, почему перестал ходить к телеграфу, как было условлено, или еще с чего-нибудь, Куницкий, возможно, взял бы себя в руки, попытался противиться. Но жуткая фотография напомнила ему: за подобное нет прощенья. Это конец.

Жалкий и беспомощный, он опустился на диван, стиснув руками поникшую голову, и молчал. Федор Васильевич спросил:

- Нас тут никто не слышит?

В ответ Куницкий покачал головой.