Набег язычества на рубеже веков

Впрочем, – любопытная метаморфоза – во всей этой зачастую, наглой прямоте «новых русских» – изобилие эвфемизмов, почти как в речи преступников. Вот и сейчас: «нам не интересно», «это интересное предложение», «мой интерес здесь не учет», «я это просчитал со своим интересом», «а твой интерес – это сколько процентов прибыли?». И уже когда совсем прямо и откровенно, с пылким дружеским доверием: «Знаешь, старина, нам это будет выгодно». При всей прямой и честной ориентации на собственную выгоду – какое-то нутряное, не осознаваемое даже смущение: уж как-то грубо произнести «мне выгодно прокатиться за ваш счет», гораздо «интеллигентнее» (и потому опять же выгоднее) сказать: «наше сотрудничество представляет для меня некоторый интерес». Не знаю, может в подобной «эвфимезации» и укрывается надежда на принципиальную неистребимость в человеке «Божьей искры», но ведь, как уже было сказано в то же время и выгода эта эвфимезация…

Каковы же истоки и последствия самого принципы выгоды, равнение на который спешно осуществляет десятилетиями выстроенный в шеренгу экс-советский народ? И как этот славный принцип соотносится с культурой, призванной, как известно, облагораживать наше победное вхождение в рыночную цивилизацию?

И здесь нам придется оглянуться на истоки этого, чуть не аксиоматического в современном общественном сознании принципа. Оставляя в стороне древности, коснемся лишь Нового времени, точнее, эпохи Просвещения, начавшейся, как известно, с английской философии. Здесь после «Опыта о человеческом разуме» Джона Локка как-то свободно вздохнулось от того, что в мире нет ничего трансцендентного, что мы могли бы достоверно знать и с чем должны были бы обязательно считаться. Внешний же опыт как единственный источник нашего знания неизбежно приводит нас к выводу об ограниченности нашего познания, функционально обусловленного психолого-физиологическими потребностям человеческого организма, вследствие чего место Божественной и Абсолютной Истины благополучно заменяет принцип полезности или выгоды как единственный реальный ориентир разумной жизненной позиции человека. Локк так прямо и пишет: «у нас не будет причины жаловаться на ограниченность сил своей разума, если мы воспользуемся ими для того, что может принести нам пользу) ибо к этому они весьма способны»¹. Свободно вздохнулось и от того, что мораль человека при таком подходе не определялась опять же ничем абсолютным, но определялась пользой и выгодой, достигаемой индивидуумом. Человек, как утверждал Давид Юм, обязательно должен делать «различение между тем, что полезно, и тем, что пагубно. И это различение полностью совпадает с моральным различением, истоки которого столь часто и столь тщетно исследовались. Вместе с тем, как считает Юм, для индивида существование общества полезно именно поэтому: «главным источником моральных идей является размышление об интересах человеческого общества» (с.803), и все это при том, что вообще человек, по Юму, от природы себялюбив, властолюбив, агрессивен и архаичен (см. с.775). Думаю, нам уже пришлось убедиться, к чему привели реализовавшиеся на практике в XX веке социальные утопии, сотворенные себялюбивыми и агрессивными натурами, размышлявшими об интересах человеческого общества.

Во всяком случае, именно по этой стезе шло развитие идей, подготавливавших 1917 год. Так называемый «революционный демократ» и убежденный популяризатор позитивизма в России Д.И. Писарев прямо говорил, что «основной принцип всей человеческой деятельности заключается везде и всегда в стремлении человека к собственной выгоде, то есть к тому, что соответствует потребностям его организма. <…> Понимание собственной выгоды, – продолжает Писарев, – есть не что иное, как практический вывод из всего миросозерцания, то есть из совокупности всех взглядов человека на природу, самого себя и на окружающих людей. <…> Высшая точка нравственного развития будет достигнута тогда, когда понимание выгоды сделается безукоризненно верным…»³

Итак, выгода – это то, что соответствует потребностям человеческого организма, и именно этим потребностям подчинена нравственность. Человек, таким образом, – и как индивид, и как млекопитающее – ограничен собственной природой не только в познании мира, но и в определении целей собственного существования.