Наблюдательный отряд

— Разве нет женщины, с которой бы ты мог встретиться просто так, без обязательств? — спросила она. — Милый, я совершенно не ревнива.

— В таком случае ты — совершенство, — сказал Лабрюйер. — Есть такая женщина, давняя подруга. Но я к ней не пойду. Что-то в таком походе будет неправильное, совершенно неправильное. И в наших с тобой отношениях — тоже что-то неправильное. Они, на мой взгляд, чересчур возвышенны, и я в этой возвышенности мало что понимаю... Я самый обыкновенный мужчина. Вот Хорь читает стихи, понимает их, наверно, у него натура поэтическая. А я — самый что ни на есть прозаический.

— А музыка? — спросила она.

— И музыка у меня прозаическая, — признался Лабрюйер. — Не хожу слушать симфонии... А ты? Ты ходишь в концерты?

— Тс-с... — прошептала Наташа. — Я тоже не люблю симфоний...

Тут принесли тарелки с закуской, и Лабрюйер взялся за вилку.

Потом он, убедившись, что на хвосте никто не повис, отправился к Сеньке.

Если по уму, то Сеньке следовало искать жильё поближе к «Мотору», а не тратить каждый день время и деньги — билет во втором классе стоил на Агенсбергской линии целых пять копеек, да тащился трамвай целую вечность. Но наблюдательный отряд должен был иметь возможность ночных встреч с Сенькой без лишних приключений.

— Здравствуй, Мякишев, — сказал, входя в комнатушку, Лабрюйер. — Вот тебе в хозяйство.

Он решил отдать парню одну из двух своих спиртовок.

— Спасибо, Александр Иванович. А можно ещё денег попросить?

— Можно. На что тебе?

— Я теперь на прачку разорюсь. Меня взяли помощником кочегара. А кочегарка — это, это...

— Филиал ада на Земле. Хорошо, насчёт прачки не беспокойся. А что это за работа? Ты должен всё время торчать у топки? Если так — то плохо.

— Нет, я по заводу бегаю. Всякую дрянь собираю и в кочегарку отвожу. Там же — то в ящиках что-то привезут, то в картонных коробках, стружкой переложенное. Ну, я этот хлам и доставляю в кочегарку.

— Это замечательно. Рейтерна видел?

— Я только инженера Мостовского видел. Ну, ещё директора Калепа.

— Ты поглядывай — не появится ли Собаньский. Он там где-то должен крутиться.

Потом Лабрюйер пошёл к себе. Разговор с воображаемой Наташей следовало отложить до лучших времён, а вот нарисовать, как учили в полиции, схему событий и взаимоотношений, полагалось бы сейчас.

Точнее, схем было несколько. Одна — связанная с маньяком. Клява не убивал, это понятно, но он как-то оказался поблизости от места преступления. Мог ли он быть связан с яхт-клубами? Может, во время каникул развлекался поездками на яхте? Может, был в экипаже «Лизетты»? Имя Розенцвайга оставило его равнодушным — но он не в своём уме; возможно, больной рассудок выкинул всё, что имело отношение к убийству?

Вторая схема была посвящена Ротману и «черепу», обретшему даже не одно, а два имени. Она пока была совсем простой, и несколько кружочков, в которые полагалось бы вписать имена, оставались пустыми. Если «череп» приехал, чтобы отомстить и убраться обратно в Швецию безнаказанным, то понятно — он избавлялся от тех, кто его узнал. Но Энгельгардт был узнан человеком, которого собирался уничтожить. Кому бы ещё потребовалось спровадить его на тот свет?

Странно было, что рядом с этой благородной фамилией в памяти хранилась госпожа Круминь.

Размышления прервал Хорь, явившийся после прогулки с девицами.

— Я болван, — сказал Хорь. — Я первостатейный болван. И тот, кто поставил меня командиром наблюдательного отряда, тоже болван. Я два раза чуть себя не выдал!

— А вот тот, кто тогда одобрил твой маскарад, человек умный, — ответил Лабрюйер. — Горностай прав, это необходимо, чтобы воспитать в тебе дисциплину духа. Если бы ты сейчас был для Вилли кавалером, то она бы замуж за тебя собралась...

— Правда?! Нет, правда?!

— Правда. Ты сейчас успокойся. Я знаю, у тебя где-то ром припрятан, — сказал Лабрюйер. — Не бойся, утешать тебя я не собираюсь. Просто, просто... ну, в общем, ничего страшного не случилось... Пойдём к тебе и употребим по стопочке рома. И ты мне всё расскажешь с подробностями.

Лабрюйер имел в виду: пусть лучше мальчишка выговорится перед человеком, который его не обидит, чем что-то брякнет язвительному Енисееву.

Он знал, что спиртного может выпить не больше маленькой стопочки, а потом должен жёстко сказать себе: хватит. Крепкий ром согрел внутренности, придал голове бодрости, и наутро, чувствуя себя превосходно, Лабрюйер пошёл искать госпожу Круминь.

Она занималась стиркой. На плите стояли два котла — в одном вываривалось постельное бельё, в другом закипала вода для следующей порции исподнего и сорочек.

— Госпожа Круминь, вы как-то при мне упоминали некого Энгельгардта... — начал Лабрюйер.

— Мир его праху, — сказала супруга дворника. — Во время этих проклятых беспорядков много невинных людей погибло. А донёс на него Краузе...

— Краузе! — воскликнул Лабрюйер. Память ожила, подробности давних разговоров выплыли и словно бы встали в строй.