Набоб

Все это заставляло страдать простую деревенскую труженицу, какою оставалась мать миллионера Жансуле, оскорбляло то чувство уважения, ту нежность, то умиление, какие возникают у провинциалки при виде бельевого шкафа, понемногу заполняющегося доверху, набитого реликвиями былой бедности, шкафа, содержимое которого постепенно растет и становится все изысканнее и дороже — первый знак достатка, богатства. Добрая старушка по-прежнему не выпускала прялки из рук, и если при виде такой картины хозяйка в ней возмущалась, то прядильщица готова была заплакать, как при виде святотатства. Наконец она почувствовала, что не может оставаться терпеливой наблюдательницей, встала и, горбясь под своей короткой зеленой шалью, сползавшей при каждом ее движении, принялась старательно собирать, расправлять, тщательно складывать великолепное белье, подобно тому, как она это делала на лужайках Сен-Романа, устраивая праздник большой стирки, когда хватало работы на двадцать поденщиц. Корзины бывали тогда переполнены развевавшимся белым полотном, раскачивавшиеся на утреннем ветру простыни сохли на длинных веревках. В самом разгаре этой деятельности, заставившей ее забыть путешествие, Париж, даже место, где она находилась, в бельевую вошел полный, коренастый бородатый мужчина в высоких лакированных сапогах и бархатной куртке, обрисовывавшей фигуру этого здоровяка.

— Э! Кабассю!

— Это вы, госпожа Франсуаза? Вот так сюрприз! — сказал массажист, тараща свои круглые глаза гяура с каминных часов.

— Я, голубчик Кабассю, я. Только что приехала. И, как видишь, уже за работой. У меня сердце кровью обливается — такой тут кавардак.

— Вы, значит, приехали на заседание?

— На какое заседание?

— На большое заседание Законодательного корпуса… Оно состоится сегодня.

— Вовсе нет. Какое мне до него дело? Все равно я там ничего не пойму. Нет, я приехала потому, что захотела познакомиться с моими внучатами и потому, что начала уже беспокоиться. Я ему написала уйму писем, а ответа все нет. Боялась, не заболел ли кто-нибудь из детишек, не случилось ли у Бернара каких неприятностей, — словом, всякие мрачные мысли стали приходить в голову. Я сильно затосковала, и вот приехала… Но ведь здесь все благополучно, правда?

— Конечно, госпожа Франсуаза… Слава богу, все здоровы.

— А Бернар? Как его дела? Все идет как следует?

— Как сказать. У всякого человека бывают, знаете, маленькие неудачи… В общем, как будто дела идут неплохо… Но вы, наверно, проголодались? Я сейчас скажу, чтобы вам подали завтрак.

Он уже сделал непринужденное движение, чтобы позвонить. Видно было, что он чувствовал себя здесь как дома, куда больше, чем старуха мать. Она остановила его:

— Нет, нет, мне ничего не надо! У меня еще остались дорожные запасы.

Она вынула из корзины и положила на краешек стола две фиги и ломоть хлеба и стала закусывать.

— А ты, мой милый, как поживаешь? — снова заговорила она. — Я вижу, ты раздобрел с тех пор, как приезжал в последний раз в Бур. Какое белье на тебе, как ты разодет! Чем же ты занимаешься?

— Я профессор массажа, — серьезно ответил Аристид.

— Профессор, ты? — сказала она с почтительным удивлением, но не осмелилась спросить, что же он преподает.

Кабассю, которого эти расспросы несколько смутили, поспешил переменить тему разговора:

— Может быть, сходить за детьми? Им не сказали, что бабушка приехала?

— Я сама не хотела отрывать их от занятий. Но сейчас они, наверное, уже кончили урок. Прислушайся…

За дверями дети нетерпеливо переминались с ноги на ногу — обычная манера школьников, которые спешат вырваться на свободу, на свежий воздух. Старуха наслаждалась этим милым топотаньем, — оно усиливало порыв ее материнского чувства, хотя и задерживало наступление желанной минуты! Наконец дверь отворилась. Сначала появился преподаватель — остроносый, широкоскулый аббат, — мы уже встречали его на парадных завтраках. Поссорившись с епископом, честолюбивый викарий покинул свой приход и, учитывая всю шаткость положения духовного лица, оставшегося без прихода — у духовенства тоже есть своя богема, — с радостью принял предложение обучать маленьких Жансуле, недавно изгнанных из коллежа Бурдалу. С торжественным, высокомерным видом человека, на которого возложена большая ответственность, — с видом, какой, наверно, бывал у прелатов, которым поручалось воспитание французских дофинов, — он шествовал впереди, а за ним шли три мальчугана. Завитые, в спортивных шляпах, в коротеньких курточках, в перчатках, с кожаными сумками через плечо, в длинных красных чулках, доходивших до середины ляжек, худеньких, как у всех подростков, они производили впечатление заядлых велосипедистов, собирающихся на прогулку.

— Дети! — сказал Кабассю, свой человек в доме.

Это госпожа Жансуле, ваша бабушка. Она приехала в Париж специально повидать вас.