Набоков, писатель, манифест

Пушкин – может быть, единственный напутствует Набокова в его одинокой дороге. Распространяться о том, кем был Пушкин для Набокова, не нужно. Чисто “эстетическая” близость сопровождалась и подкреплялась сходством “биографическим”: арионово сушение одежд на брегу – во времена похолодания политического климата повлекло за собой отсиживание на скале, где всегда было немного снега и откуда так же далеко было до пивоваренного городка, как от античной скалы до Сенатской площади (где-то тут и таится определение истинной биографии человека, хоть Пушкин не разбрасывал мокрый сюртук на парапете Малой Невки, а Набоков не строил шалаши в Альпах); формуле одного (“ты – царь”) обязан был другой своим открытием “королевского опыта” по возгонке сора жизни в откровение о бытии; натренированность в подымании железной трости стиля привела обоих к конечному одиночеству, как бы изоляции в гудящей толпе, в конечном счете непониманию – и берегам Черной речки и Атлантического океана. Последние строки “Дара”, лучшего, последнего набоковского романа, в котором автор как бы распрощался с русским языком и в его лице литературой вообще (и все остальное дописал как бы комментарием) не случайно есть пушкинская амальгама – эти строки, настаиваю, сознательно отсылают к пушкинскому пониманию финала, конца. Резкое завершение, выпускание из рук в момент, когда, казалось, только удалось по-настоящему надежно схватить, понять – почему здесь? Не допив до дна бокала, полного вина – отставить? Так закончился “Евгений Онегин”, так повторил магическую формулу Набоков в “Даре” и “Других берегах”. Это как бы проигрыш, как бы слом, Aufgeben, – который на самом деле могучий толчок своего дара прочь от себя, последний импульс, даваемый в будущее своему делу, так что безжизненное тело остается вместе со временем покрываться тьмой и патиной, – с тем, чтобы освобожденное от своего носителя, от подверженной тлению материальности, слово взошло на предназначенный ему горизонт, уже не остановимое ничем. С колен подымется Евгений, но удаляется поэт. Автор уходит, чтобы освободить героя от своего отцовского участия. Это акт рождения, совпадающий со смертью хотя и наглядно, но условно. Мнемозина так же замирает и немеет, разгадав секрет в переплетении узора, различив трубы парохода – почему именно там Набоков оставляет своего бесплотного представителя? ведь не кончилась там авторская жизнь? и океан лежит впереди, разделяющий не континенты и даже не языки.

Пушкина не выпускали из России, Набокову заказан был путь домой; не было большего европейца чем Пушкин, Россия осталась вечно воспоминаемым раем Набокову: это, пожалуй, единственное, где можно противопоставить Набокова и Пушкина. Родство их – не нонсенс, как то было с позиции Зинаиды Шаховской (этот сухарь Набоков смеет любить Пушкина!) и не неприятная загвоздка в стройной теории о сиринской душевной ущербности и оскар-уайлдовом изощренном одиночестве (ненавидел всех, Толстоевского и Фолкингуэя, и тут вдруг что за правоверность?). Набоковский Пушкин не тот, столетие которого праздновала эмиграция: он не демократ, не гуманист, даже не великий поэт, а прежде человек, гордо и особо стоящий посреди мироздания. Кажется, именно эта выправка личности была для Набокова первым и главным свойством поэта, и все прочее было следствием – не только маловажные обстоятельства, такие как воззрения, личная жизнь, общественная деятельность, – но и создание слога, ритма, резонирующего в такт бытию, – слога, в котором Набоков всю жизнь усматривал главное предназначение искусства и в постижении которого видел единственную цель чтения. Оттого, быть может, Набоков и отталкивался от своих соплеменников и современников, что чувствовал искажение в них этого завещанного русской литературе Пушкиным луча. “Постижение ямбического строя прозы”, которым занят Годунов – может быть, самое автобиографическое в Даре… Проза Набокова дышит так же, как пушкинская, – она воспитана на Пушкине, – точнее, сквозь нее на том же, что пушкинская. “Не дай нам Бог видеть русский бунт / Бессмысленный и беспощадный.” Так же дышит проза Набокова: “Качнуло; поезд перебрал рельсы, и все потемнело за окном” – вот точность языка Набокова[30].

“Закаляя мускулы музы, он, как с железной палкой, ходил на прогулку с целыми страницами «Пугачева», выученными наизусть. Навстречу шла Каролина Шмидт, девушка сильно нарумяненная, вида скромного и смиренного, купившая кровать, на которой умер Шонинг. За груневальдским лесом курил трубку у своего окна похожий на Симеона Вырина смотритель, и так же стояли горшки с бальзамином… Пушкин входил в его кровь.” Именно благодаря этому пушкинскому чутью, когда набоковская фраза сама вольготно укладывается в памяти и слухе, мы можем выходить теперь со страницей из “Дара”, выученной наизусть. Навстречу из Сокольников бежит в плавках Годунов-Чердынцев. Неся в руках бумажный кулек с апельсинами, сходит с эскалатора Зина. Забивает козла на садовой скамье Щеголев сотоварищи.