Набоков, писатель, манифест

Набоков всякий раз, во всяком романе, моделирует неверный способ мышления, близкий пошлости, выстраивает “зловещее соответствие” нашему бытию. Отец Лужина замышляет повесть про юного шахматиста и стилизует воспоминание, не решаясь на новый, неожиданный поворот мышления. Мальчик в рубашоночке до пят, спускающийся по лестнице, со свечой в руке, и усаживающийся за раскрытый рояль etc.; в некоторый момент Лужин-отец спохватывается, задумывается, не начать ли обратным ходом со смерти? – но идет по проторенной канве. Все страницы, следующие за возникновением замысла в кофейне, посвящены сопоставлению истины (т. е. набоковского, лучшего к ней приближения) с лужинской на ее тему вариацией, – которая в конце концов не выдерживает сопоставления и рушится как снеговик под солнцем. На материале рассказа “Уста к устам” о соответствиях текстов персонажей и текстов автора уже говорил Давыдов[46]. То же в “Даре”: антиотношение к миру, “нет” ему – способ мышления и поведения Чернышевского – как фон оттеняет мышление и поведение Чердынцева. Шейда заботливо ведет под руку Кинбот. Даже в мелочах мир прозы Набокова составляется из двух взаимоисключающих и сосуществующих половин, – и автор походя пририсовывает усы глянцевому стереотипу искусства “пошлого”, заставляя не Лужина, а его будущую невесту поднимать платок при знакомстве.

Вообще “мир прозы” Набокова резко полярен; там всегда существует дихотомия одиночки, знающего какую-то свою правоту, часто связанную с “потусторонностью”, – и окружающего мира, мира плотского, условного, кукольного, – короче говоря, беспросветно поСЮстороннего. Конфликт Набокова – не “тонко чувствующего” с “пошляком”, (не “эстета” с “социологом”, не аристократа с пролетарием etc.) – а конфликт потаенно чувствующего инакость мира с окружающим большинством, не желающим знать и видеть этой инакости.

Точнее, с самой логикой мира, не дающего спуску такому любопытствующему гностику и напротив, ласково угождающей пошляку.

42 Месть Щеголева

Так как тут намечается уже новая тема – которую можно обозначить как губительность инобытия, совпадение познания потусторонности со смертью – нужно сначала пояснить последнюю мысль.

На страницах “Дара” усыпляющий бубнеж о русской литературе время от времени прерывается освежительным появлением прыщущего лимонадом банальности, окутанного испарениями пошлости Щеголева. Персонаж этот известен тем, что его совершенно посторонние уста, так же чуждые смыслу явления, как Бернардо Гамлетову отцу, впервые вызывают из небытия призрак “Лолиты” (романа, лежащего, кстати, нарочито “на торных дорогах”, где автор показывает очеловечивание, наливание объемом персонажей пошлого сюжетца, проводя вновь, уже на другом континенте и языке, тот же показательный эксперимент по выделению золота из свинца). Автор со страстью всячески уничтожает своего нелюбимого персонажа, но не может сделать с ним большего, чем услать в датскую ссылку, где царствовал некогда Клавдий, – по мнению автора “Николая Гоголя” так же олицетворявший пошлость как Щеголев. Щеголев однако, то ли с прищуренного дозволения своего создателя, ссужающего персонажа осколком той истины, до которой не мог унизиться сам, то ли воспользовавшись минуткой самодеятельности, пока диктатор царства вымысла отвернулся к другим своим детищам, умудрился вставить словечко своей правды.

“Ну что, Федор Константинович, дело, кажется, подходит к развязке! Полный разрыв с Англией, Хинчука по шапке… Это, знаете, уже пахнет чем-то серьезным. Помните, я еще так недавно говорил, что выстрел Коверды – первый сигнал! война! Нужно быть очень и очень наивным, чтобы отрицать ее неизбежность. Посудите сами, на востоке Япония не может потерпеть…” И Щеголев пошел рассуждать о политике. Как многим бесплатным болтунам, ему казалось, что вычитанные им из газет сообщения болтунов платных складываются у него в стройную схему, следуя которой, логический и трезвый ум (его ум, в данном случае) без труда может объяснить и предвидеть множество мировых событий.” и т. п.

Пассаж этот сегодня кажется странен, потому что в нем беспощадный автор издевается над близорукостью Щеголева, рассуждающего о какой-то грядущей мировой войне (напоминаю, что основной текст романа был опубликован в 1938 году). Поверженный герой уже испускает дух под авторским сапогом, но успевает приподняться и выпустить отравленную пулю: война начнется, и растерзанный деспотическим автором Щеголев окажется посмертно прав.

Так часто оказывается права пошлость, потому что судит о мире, опираясь на его законы. Рыба должна быть склизка, ибо живет в воде.

43 Без возмущенья, без содроганья