В свои одиннадцать лет Карл-Пётр выглядел сущим ребёнком лет этак шести-семи, хотя визуальная детскость лица компенсировалась, и компенсировалась с избытком, вполне взрослой лексикой, взбалмошностью и взрослой же нервозностью поведения. Грубый Брюммер с самых первых дней требовал от мальчика серьёзности, взвешенности слов, солидности манер, то есть всего того, чего не было даже в заводе. И Пётр, не чуждый актёрского дара, понемногу научился
Усугублять конфликт Брюммер не считал целесообразным, поскольку воспитанник был ему необходим как своего рода плот, с помощью которого гофмаршал рассчитывал пробраться ни больше ни меньше — к шведскому двору. Теоретически можно было бы помечтать и о русском дворе, но несбыточные мечты Брюммер намеренно подавлял, чтобы впоследствии не расстраиваться понапрасну. Да и потом, что это такое — русский двор? Что — Россия? Может, никакой России и в природе нет; может, это францисканские монахи напридумывали...
На всякий случай, хотя и не без задней мысли, Брюммер обучал мальчика шведскому языку: поначалу давал уроки сам, но впоследствии нашёл для этого подходящего учителя — из онемеченных шведов. Занятия шведским языком почитались священными: если при необходимости можно было прервать урок французского, географии или истории, если в крайнем случае считалось допустимым сократить танцевальный класс, перенести на другой день занятие латынью, оставить на листе неоконченную пропись, — то шведский, о, шведский почитался превыше всего прочего. И потому когда Оттон Брюммер вошёл к Петру во время урока шведского и сказал о том, что, мол, Ангальт-Цербстская принцесса Иоганна-Елизавета... — мальчик понятливо кивнул и продолжил за воспитателя:
— Умерла, понимаю.
— Не совсем, — вынужден был признать Брюммер. — Она приехала в гости и желала бы тебя видеть.
ГЛАВА VI
1
Если для Пруссии то была уникальная ситуация, для маленького Штеттина — так и вовсе немыслимая.
Смерти Фридриха-Вильгельма радовались практически все, радовались откровенно, безбоязненно, всем сердцем. Сторонний наблюдатель, имевший ранее пусть хотя бы самое общее представление о чопорных сдержанных немцах, пожалуй, счёл бы локальные происшествия, сливающиеся в единую национальную фиесту, случаем массового психоза. Доходило подчас до абсурда. Молоденькие крестьянки, никогда в своей крестьянской жизни не видевшие монарха, вплетали себе в волосы яркие ленты. Казалось бы, ну девушкам-то какое дело? А вот поди ж ты... На несколько первых летних дней вся империя уселась за праздничные столы.
Иоганна-Елизавета была из тех, кто не радовался смерти короля. Однако сколь-нибудь заметного огорчения не испытала. Смерть младшей дочери, смерть Карла-Фридриха (и умирание в этой связи нескольких радужных надежд), бесконечная какая-то беременность, переезды из города в город, вынужденное — в её-то положении! — занятие любовью привели к появлению моральной усталости. Она и горевала бы, возможно, только вот сил для этого решительно не оставалось: тут дай Бог собственный крест нести, не уронить, дай Бог....
Христиан-Август в обнимку с Больхагеном беззвучно плакали за столом. За два дня, хотя правильнее говорить о двух сутках, беспомощно пытаясь притушить горе, мужчины выпили столько, что в глазах зрачок, райок, белок поменялись местами, а сами глаза представляли собой омерзительную розово-серую массу. При виде супружеского горя принцесса разве что не ликовала. Как, что, почему — не столь и важно; главное, что ему, ему, ЕМУ, змею, плохо! А сие уже хорошо. Без надобности то и дело заглядывала она к мужчинам, мол, рассольничка не желаете? А курочки? Этакая внимательная, понимающая хозяйка.
— Что ни говори, а правильно говорят, — Христиан-Август кивнул в направлении двери, за которой только что скрылась очередной раз наведавшаяся жена, — правду говорят, что горе сплачивает.
Оказавшийся слабее принца в отношении к выпивке, Больхаген не решился кивнуть головой утвердительно, боясь того, что вновь угодит лицом в тарелку.